Царь Федор Иоаннович

В ХУДОЖЕСТВЕННОМ.

Обращаясь к спектаклю, который дал повод к этому затянувшемуся очерку [*)], надо констатировать, что возвещенного ремонта обветшалой постановки сделано не было, чуть подстегнутый темп движения в двух
трех местах — не в счет... Все осталось по старому. И никакой „большевистской пьесы, конечно, не получилось.
К тому же новые исполнители центральных ролей — Качалов (Федор) и Ершов (Годунов) — сделали все от них зависящее, чтобы лишить спектакль последнего интереса.
Качалов просто не нашел рисунка—и читает роль „на удачу , стараясь не слиш
ком далеко уходить от москвинского Федора. Это не игра, а сплошная „при
мерка жестов, интонаций и мимических моментов из арсенала богатой техники этого талантливого актера. Есть школьни
ческий термин - „плавать (это — когда не знающий предмета на экзамене ученик ходит ощупью около вопроса); вот так безрезультатно „проплавал свою огром
ную роль Качалов. Жест, беспрестанно сбивающийся на манеру придворного любого из Людовиков. Прыщущая самодо
вольством (!) чеканка речи (слово от слова отделено паузой!), которой позавидовал бы либеральный московский адвокат былых времен. И одна забота: чтоб „пра
ведность царя Федора ни на один момент не дала повода к смеху в зрительном зале, т.-е. как раз наперекор автору, ко
торый, (в своем комментарии к трагедии) как раз этого смеха и не боялся; если в этом заключался замысел и новая „интер
претация Качалова, то она далась ему дорогою ценой: ценой исчезновения, из пьесы вообще какого бы то ни было опре
деленного образа царя Федора. Показав
такого царя Федора, этот большой актер показал, в сущности, что успехи у эмигрантско-европейско американской пуб
лики (которая „все слопает ) вскружили ему голову и он потерял способность к элементарной самокритике. Но странно, что его друзья и коллеги не исполнили своего товарищеского долга...
Никуда не годится и жиденький Годунов Ершова. Что за несчастная идея—
[*)] См. № 37 „Н. 3.“.
играть Годунова в этой части Трилогии „с чувством : Годунов нервничает, Году
нов размахивает руками, — дальше этого в непонимании роли некуда итти! Изуми
тельный монолог „Высокая гора был царь Иван — начат в какой-то истерике... Но
Ершову меньше дано, чем Качалову, — меньше с него и спрашивается.
Совсем недурно вышел Луп-Клешнин у Баталова. Новых горизонтов здесь не открыто, но в пределах сочной традиции это было подано четко. Надо только ак
теру отделаться от обаяния москвинских интонаций, — которые хороши бывают на своем месте и... в голосовом аппарате самого Москвина. Не приходится возражать и против Шевченко (Ирина).
Кто порадовал неуведающей актерскотворческой свежестью, так это Станислав
ский (Иван Петрович Шуйский). Все, что можно было „выжать из неблагодарной („положительный тип !) роли, было добыто и поднесено с великолепным театральным мастерством. Вместо олеографии из „Нивы , мы впервые увидели здесь „муже
Шуйский — Бурджалов.