из этой неприятной рутины. Я надеялся, что нечто подобное и выйдет в конце концов из Масткомдрамы и охотно приветство
вал первые, еще слабые, но подававшие кое-какие надежды, попытки.
И я читал отзывы провинциалов, я слышал отзывы живых рабочих из числа моих друзей и незнакомых мне пролетариев, которые приветствовали даже та
кие, повторяю, по существу еще слабые, но где-то, однако, правильными путями шедших вещи, как, скажем, „Огненный змей“ т. Криницкого.
И что же? Масткомдрам получает большой театр. Он открывает его по суще
ству недурным фарсом т. Смолина. Конечно, надо было его открыть чем-то дру
гим, но все-таки пьеска сама по себе веселая и неглупая. Но вот ее препод
носят в ультрафутуристическом одеянии тов. Экстер — и все погибло! С какой стати Масткомдрам связался с тем футуризмом, который погубил гораздо более сильного человека — В. Э. Мейерхольда, — этого я никак не могу понять! Почему первый спектакль Масткомдрам должен быть в противоречии всему тому, что он раньше делал?
Но может быть этот печальный опыт 1-го театра РСФСР, вся „победа“ которого была, в сущности говоря, настоящим поражением, научит, наконец, людей не итти по этому ложному пути,
Теперь о пути правильном.
Pro doma sua.
Я написал несколько драм. И все-таки „мой театр“ является довольно заметным на общем фоне. Я никак не могу пожаловаться на неуспех. „Королевским брадобрей“, — пожалуй наиболее часто даваемая пьеса в наших агитационных теа
трах, рабочих, районных и т. д. „Фауст и город“, поставленный сначала в Костроме, а затем в Петроградском Але
ксандринском театре, имел и там и здесь исключительный успех. „Канцлер и сле
сарь“ был поставлен сначала в театре Балт-флота, а затем в театре б. Корш и опять таки с успехом совершенно явным. До сих пор еще на этом спектакле в театре б. Корщ бывает битком набитый те
атр „Оливер Кромвель“ в Малом театре, судя по отношению публики к нему, является также безусловно удачной поста
новкой, что бы ни говорили отдельные критики. Менее удачной была постановка „Народа“ в Москве, но за то саратовская постановка „Народа“, как говорят реши
тельно все без исключения видевшие ее, увенчалась полным успехом. Таким образом, казалось бы, мне не на что жаловаться, а между тем я считаю себя вынужденным сказать здесь, что я совер
шенно не удовлетворен своей драматур
гией вот в том отношении создания нового театра, о котором я сейчас здесь говорил. Это не пьесы для пролетариата, — в них слишком много литературы, в них слиш
ком много „от лукавого“, и в огромном большинстве случаев пролетарии это прекрасно чувствуют. Всего интереснее здесь то, что я в полной мере сознавая, что для пролетариата, для народа, надо
писать проще, монументальнее, жизненнее — решительно не могу этого сделать.
Конечно мне не трудно купить эту мнимую простоту, мнимую монументаль
ность и жизненность путем опрощения
дела. — Поверьте, — это ничего не стоит. Но это совсем не то, о чем я здесь говорю. Я ведь не хочу, чтобы художники творили „для народа“, чтобы они приседали и сюсюкали, чтобы они воображали, что нужно какое-то полуискусство для „не
культурных масс“. — Ничего подобного. И именно потому, что я свою драма
тургию считаю подлинным искусством, я никак не могу ее фальсифицировать. Рабочие говорят мне: „В вашем „Оли
вере Кромвеле“ слишком часто говорят о боге. Нам не нравится, что у вас Кром
вель религиозен“. „Нам не нравится, что с Кромвелем как-то сложно“, говорит мне другой. — „Не то он наш, не то он не наш“. Напоминают эти отзывы и речи пролетариев по поводу „Канцлера и сле
саря“. Смущает их то, что как будто нет в этой пьесе той беспощадной нена
висти к старому миру, которая кажется им естественной. Рядом с людьми отвратительными есть люди высокого настрое
ния Рядом с чертами мерзкими черты благородные.
Но разве можно данные пьесы изменить в указанных направлениях? Разве это не значило бы загубить их, как ху
дожественные произведения? — Конечно, значило бы.
Но значит ли это, что вообще нельзя написать драмы, которая бы полностью удовлетворяла стихийные огромные, глубокие, резко очерченные требования ре
волюционных масс? — Не только такое произведение искусства создать принципи
ально можно, не только при простоте контуров, при пламенности противоречий, при мелодраматичности действия мо
жет быть создано такое произведение, но, мало того, оно непременно должно быть великим произведением, если оно вполне удовлетворило бы этим народным запросам.
Но в том-то и дело, что такой драматургии у нас пока еще нет. Я великолепно чувствую, что если бы взялся за по
добную пьесу, то не справился бы с нею, а вдаваться в фальшь и подделку я, ко
нечно, не стану. Поэтому мои пьесы, - худы они, или хороши — и являются революционными пьесами, написанными интеллигентом и в значительной мере для ин
теллигенции. Не подумайте, пожалуйста, что этим самым я говорю, что пролетатариату они абсолютно непонятны. Ни
чуть не бывало. Я убежден, что они в известной мере требованиям пролетари
ата могут удовлетворить, но только до известной степени. В чем же дело?
Дело все в том же: из самого пролетариата должны выделяться новые дра
матурги, или из той интеллигенции, которая не несет на себе весьма ценного, но и несколько отяжелевшего груза ста
рой культуры, которая более целостно является отпрыском революционной эпохи
Такие еще не явились, такие еще только явятся, и явятся непременно позже и в более органическую эпоху.
И по сравнению с этим вопросом о новой удовлетворительной драматургии,
все остальные вопросы — пустяки, не в обиду будь сказано т. Таирову, который
думает, что в театре драматургия играет третьестепенную роль. У нас есть техника, которая нам нужна для воплоще
ния произведений искусства, и которое я говорю. Неправда, что некому играть таких пьес. Я категорически утверждаю,
что и Малый театр, и Художественный театр, и Петроградские государственные театры, и театр б. Корш, и даже более слабые своим составом революционные и полуреволюционные театры — и „Теревсат“
и молодой театр Пролеткульта, - могли бы великолепнейшим образом дать эти пьесы в нескольких различных редакциях, но вполне убедительно и четко.
Два крупнейших произведения в этом отношении чрезвычайно близки по самому происхождению своему к тем истокам, откуда надо ждать нивой драматургии, это „Город в кольце“ т. Минина и „Ле
на“ т. Плетнева. Я вовсе не хочу сказать, что „Лена“ т. Плетнева меня удовлетво
ряет. Ничуть не бывало. В ней много и реалистического ,.бытовизма“, т.-е. худ
шей формы реализма, в ней как то не достигнут настоящий реалистический па
фос, которым пролетарская пьеса должна
быть насыщена. По все же как начало, как подход, это есть агитационная пьеса,
устремленная к художественности. Я и до сих пор думаю, что при известной работе над „Леной“ из нее может выйти хорошая пьеса, — не часть, не элемент той драматургии, которая нам нужна, но часть и элемент подготовительной к ней эпохи, быть может короткой. Но увы, в пролеткульт, усилиями т. Смышляева, обильными волнами втекает тот же футуризм.
Я очень резко ответил товарищам свердловцам, которые подошли ко мне с традиционным для меня вопросом: „Что же это значит? — после представления „Мексиканца“. Действительно, в „Мек
сиканце“ футуризм уместен, потому что он взят только для того, чтобы создать известную каррикатуру на буржуазию. Но даже и здесь этот футуризм сбивает с толку пролетарские элементы, быть может не столько сам по себе, сколько по
тому, что пролетариат уже отведал этого футуризма и возненавидел его, в буквальном смысле слова возненавидел, возне
навидел за то, что он своими калечащими содержание формами становится между его здравым смыслом и горячим сердцем и между образной пропагандой со сцены. Пролетариат чувствует, что ему нужна речь ясная, и когда вместо нее ему дают нечто вроде колоратурного пения, в от
ношении декораций, — мизансцены и т. д., то он обижается и обижается справедливо. И когда режиссеры, ставившие „Ле
ну“, и тут предались своим интеллигентским измышлениям в самом сердце Про
леткульта, претендующего быть носите