ством. Он любит цветы. Все симпатии толпы на его стороне. И когда однажды он так запутался, то попал (он не мог не попасть)
в руки полиции, такой вихрь возмущенья пронесся по зале, что вышел директор и за
явил, что это «произошло по недосмотру“ и что к завтрему все будет улажено. Когда же на другой день апаш самым невероятным образом обошел полицейского, одна громадная улыбка расплылась по залу. Двадцатифранковые женские шляпы довольно взмахнули помпонами и ленточками. Кэпи бла
женно передвинулись с затылка на глаза и обратно, что у людей носящих кэпи, являет

ся признаком душевного удовлетворенья. Кроме этого, послышались возгласы:

— Вот это так. Молодец парень. Вот это по-нашему.
Но гвоздь программы—обозренье.
Помимо общих парижских злоб дни, в каждом отдельном квартале идет свое собствен
ное, одному ему понятное обозренье. Там поют куплеты о том, что лавочник любит франтить и непрочь приударить за чужой женой. О том, что нотариус, этот толстяк, ну, да вы его знаете, с гвоздикой в петлице, так вот он и т. д.

это лучший урок современному театру и драматургии.

Зритель, я обижен за вас! Сколько смертоносных обвинений сыпятся на эту пьесу, но это и по вашему адресу, ведь это вы ежедневно набиваете зал на всех представ
лениях „Заговора от Ленинграда до Тетюшей! И я понимаю вас.

Мы боролись и боремся также за традиции, но не музейные, а живые — традиции подлинного театра, театра-агитатора, трибу

на, занимательного зрелища, злобы дня и конденсированного быта, против театра-храма, академии, музея. Мы предлагали использовать все формы изобретательной зрелищ
ности, чтобы увлечь зрителя по нашему руслу—это было отвергнуто. И теперь уме
лые „заговорщики увлекают доверчивого зрителя все глубже и глубже в трясину халтуры и пошлости.

Это вендетта, страшная, но справедливая месть; тем, кто третировал так часто

вас, зритель, тем, кто прицепил к вагонутеатра громоздкий прицеп, куда каждый пассажир имеет право залезть с тяжелым ба

Публика прекрасно разбирается во всех тонкостях и корректирует с мест:
— Э, нет, у него брюки не такие. Или: Да, да, она неряха, это правда.
Иногда происходит дискуссия. Одни говорят: Нет, это не так было. Эго не его ребенок, а мясника.
— Нет, его.
— Нет, мясника. Я сама принимала ребенка. Он уже при рожденьи был вылитый мясник.

После куплетов голоногие девушки танцуют танец стрекоз. Потом опять куплеты.

Представленье кончилось. Вы выходите. В переулочке у театра продают жареный картофель, в ломтиках, совсем сухой. Его едят, как семячки. По пути разговоры. Вы идете все дальше. Все тише улицы. Париж ложится рано в этих кварталах. И далеко уже от театра, спускаясь под землю в метрополитен, вы слышите убежденный голос:
— А все-таки это не его ребенок. Эго вылитый мясник.
ВЕРА ИНБЕР

гажем традиций, реконструкций и т. д., тем, кто вместо современного зрелища будет кор

мить нас в этом сезоне „созвучными пьесами из была... ассирийцев, вавилонян, егип

тян, монголов и т. д., тем... но закончим печальный список—он слишком велик.

Последнее время значительно сократился список несчастных случаев на гор. жел. до
рогах. Здесь долго не помогали увещевания, за то быстро помог штраф.
Быть может невольный штраф, который несут сейчас все театры, не ставящие „За
говор , поможет там, где не помогло ничто другое.
И тогда настанет наша очередь удивляться, весело побежит быстрый театр без при
цепа; на остановках очереди, давка. Опять
пытаются пролезть назойливые со своими сундуками, но я радостно слышу спокойно возвещающий голос: „Граждане!

Местов больше нет!

Вагон отправляется!

СЕРГЕЙ ЮТКЕВИЧ