безнадежной и мрачной. Однако большинство таило такія мысли про себя и только немногіе отваживались покачивать головами и высказывать свое возмущеніе открыто. Всякій помнилъ, что въ толпѣ всегда есть уши, гото выя схватить неосторожное слово и довести его до свѣдѣнія тѣхъ, кому знать надлежитъ. Агенты святой инквизиціи, этого зловѣщаго духовнаго судилища, вѣдь были вездѣсущи.
Особенно возмущался трудовой людъ поведеніемъ духовныхъ сановниковъ—разныхъ тамъ кардиналовъ да епископовъ, которые, ничуть не стѣсняясь, на глазахъ у нищаго народа роскошествовали и развратничали, таская всюду за собой женщинъ, разодѣтыхъ въ шелка, и думали только о своихъ дѣлахъ и дѣлишкахъ, да о своихъ удовольствіяхъ. Еще и соборъ не началъ своихъ занятій, а прелаты уже успѣли надѣлать много шуму въ городѣ своими скандалами. Отъ вѣчныхъ пировъ да обильныхъ возліяній, они позабыли всякую мѣру, и о нихъ заговорили. Скандалы эти даже занесены на страницы лѣтописи: такъ итальянскій лѣтописецъ Муратори
разсказываетъ, какъ архіеписконы пизанскій и майнцскій поссорились за кружкою вина и отъ словъ перешли къ дѣйствіямъ. „Бой между пастырями, присовокупляетъ лѣтописецъ,—былъ такъ ужасенъ, что присутствующіе священники повыскакали изъ оконъ“. Вотъ каковы были нравы представителей тогдашняго духовнаго міра!
Словомъ, въ Констанцѣ, на каждомъ шагу, у всѣхъ на глазахъ происходило многое множество такихъ вещей, отъ которыхъ больно и грустно
становилось людямъ, не потерявшимъ еще окончательно совѣсти. Хотѣлось либо уйти отъ всего этого, либо вылить накопившуюся горечь въ какомъ нибудь протестѣ. И на первыхъ порахъ этотъ протестъ выразился тѣмъ, что возмущенные обыватели Констанца стали звать соборъ не иначе, какъ „соборомъ нечестивыхъ“.