,Геній чистой красотьГ оставилъ тяжкій слѣдъ на нашей литературѣ. Сколько Офелій, сколько безумныхъ, мученицъ, сколько чистыхъ, исключительно-прекрасныхъ женщинъ и дѣвушекъ прошло передъ нами на страницахъ романовъ, въ лирикѣ и на подмосткахъ—между ,Евгеніемъ Онѣгинымъ1 и ,Крейцеровой сонатой1, съ ея ошельмованнымъ, съ ея искалѣченнымъ по
бѣдителемъ той, которая, поди, тоже когда-нибудь казалась ему .геніемъ чистой красоты1. Мнѣ не хотѣлось бы называть здѣсь слишкомъ близкихъ нашему времени именъ—Арцыбашевскаго ,Санина* и Андреевской ,Анфисы4.
Въ русской лирикѣ послѣ Пушкинскаго періода прошла, положимъ, и легкая струя Жоржъ-Сандизма. Онъ тогда пѣлъ:
Дайте мнѣ женщину, женщину дикую!
А о н а признавалась:
Не пылкій молодой повѣса
Плѣнилъ неопытный мой взоръ; Въ горахъ я встрѣтила черкеса И отдалась ему съ тѣхъ поръ. Но эти голоса у насъ какъ-то не распѣлись.
Въ современной поэзіи обожествленной женщины уже нѣтъ вовсе. Заколдованный кругъ Пушкинской лирики разорванъ и, должно быть, навсегда.
У нашихъ избранныхъ иныя—центральныя задачи лиризма; другія оправданія жизни.
Въ поэзіи Сологуба центромъ является желаніе вѣрить въ метэмпсихозу, и этотъ мотивъ, сочетавшись съ геніальной прозорливостью поэта, является источникомъ глубоко интересныхъ и часто плѣнительныхъ мотивовъ.
Валерій Брюсовъ ищетъ въ словахъ и ритмахъ магической тайны. И если онъ не нашелъ еще ключа, чтобы овладѣть нашими сердцами, то уже не разъ заставилъ насъ повѣрить вмѣстѣ съ нимъ, что такой ключъ есть и притомъ именно въ словахъ...
Вячеславъ Ивановъ—рѣзко императивный, почти категорическій умъ—въ путахъ дуализма, которыя всею тяжестью наложила на него, ученаго, вѣковая культура... Поэтъ, онъ закружилъ насъ въ лѣсу символовъ и требуетъ, что
бы съ такою же страстностью, съ какой онъ хотѣлъ-бы вѣрить самъ, мы
вѣрили въ близость цвѣтущей луговины миоа. Геній Вячеслава Иванова гордъ, но это—почти мучительная гордость.
Но Бальмонтъ? Нѣтъ, и Бальмонтъ не обожествляетъ Ее. Какъ солнце, воздухъ и свободу, онъ любитъ только любовь, а вовсе не Ее. Блокъ—