В ДЕРЕВНЕ О воскресенье, сейчас же после спаса, когда сняли, чтобы свя

тить, первые яблоки в садах, старик Иван Тересков выехал продавать поросенка на базар.
В поле, едва он миновал околицу и мельницу на прудах,—на сытой, гнедой, застоявшейся лошади его догнал председатель сельсовета Чернов. Они поздоровались и поехали рядом.
Встревоженный шумом и их голосами, поросенок захрюкал и завозился в мешке.
— Продавать везешь? — закуривая, спросил Чернов. — Ага. Перерос кабанчик.
— Зачем же на базар везешь? Я чай и в селе купили бы. Я бы купил.
Манера Чернова за гроши покупать, под угрозой всяческих административных кар и притеснений, скот и вещи, у крестьян, была хорошо известна в деревне.
Он редко брал взятки открыто, раз и навсегда избравши этот легальный с внешней стороны прием; за теми, кто отказывал ему в такой продаже, сейчас же обнаруживались какие-то грехи и про
ступки, какие-то мифические потравы, и недоимки, и нарушения законов и обязательных постановлений, о существовании которых едва ли было известно даже самому Чернову.
То он уличал человека, закурившего козью ножку у сарая, в несоблюдении правил пожарной охраны, то обнаруживал вдруг не
допустимую по санитарной инструкции, грязь во дворе, то находил какие-то, якобы злонамеренные ошибки и просчеты в листах обложения и сведениях о пользовании землей; и тогда на виновного сыпались штрафы, у него за гроши пускали имущество с мо
лотка, бесконечно таскали его по судам и канцеляриям, и не в очередь, изо дня в день, выгоняли с лошадьми на починку дорог и мостов.
Жаловаться было трудно, потому, что районный центр был далеко, да и тягаться с председателем и разбираться во всех тон
костях инструкций и бесконечных статьях и параграфах законов мужикам зачастую было не под силу; в большинстве случаев, они
предпочитали, поэтому, молчать, терпеть и откупаться, и только старались подальше припрятывать такие вещи и скотину, на которые мог бы позариться Чернов.
Поросенок Терескова был сытый, упитанный, породистый, годовалый кабанчик, за которого он расчитывал взять на базаре не меньше двадцати рублей; семья давно уже прятала его от Чернова, не пуская на выпас, в самом дальнем конце огорода. И старик ска
зал теперь, пытаясь отвязаться и, думая с беспокойством, что надо было свернуть, или погнать лошадь, раз следом выехал председатель:
—. Ну-к, што вам покупать! Поросенок так себе, одни жилы да ребрушки.
— А ты покажи, покажи! — сказал Чернов, останавливая лошадь.
Он развязал мешок, вытянул визжащего поросенка за ноги и пощупал у него между лопатками и за ушами.
— Нет, что же, поросенок хозяйский! — сказал он, усмехаясь: — я бы взял, пожалуй. Много ли просишь?
— Да, ведь, как базар с’едется, какая цена будет, — уклончиво ответил старик.
— Троячку я дам, пожалуй. :— Шутишь, Павел Петрович!
— Зачем шутить? Пятерку он стоит, это верно, да ведь председателю уважить надо. А, старик? Полтинник набавлю. А? — Два червонца просить буду.
Чернов свистнул, молча отошел к своей двуколке и влез на передок.
— Не уважишь? — сухо спросил он, и в глазах его вспыхнули огоньки.
— Да ведь как же, это же не курица...
— Дело ваше, сказала мамаша. Счастливо!
*
Поросенка старик продал за двадцать два рубля. Вместе с деньгами, хранившимися у него в тряпке за голенищем, это составило уже сумму, держать которую при; себе1 ему не хотелось.
Он пошел было положить деньги на книжку, но касса, по случаю воскресного дня, оказалась закрытой. Тогда он купил в базарном киоске облигацию крестьянского займа, замотал ее в портянку и поехал домой.
Дома он долго искал места, куда бы положить красивую, разноцветную бумажку. За образами было напихано множество вся
кой дряни, всяческих пузырьков, тряпок и корешков; носить ее при себе казалось рискованным, прятать же в сундук было жаль, потому что на нее хотелось смотреть.
В конце концов он взял гвоздик и прибил ее на стенке, между двух висевших там картинок; одна была из старой «Нивы» и изображала извержение Везувия в 1862 году, на другой был снят какой то французский генерал в кирасирской каске с плюмажем, с застывшим лицом и со множеством орденов на груди.
Через день в хату зашел собиравший какие то сведения о посевах, председатель Чернов с понятым. Он увидел облигацию, удивился, значительно покачал головой и сказал:
— Государственная бумага, а ты ее гвоздем прибил, а ты ее под генералом повесил?
— А что?—растерявшись и заморгав глазами, спросил старик. — А то, что зайди ка завтра в канцелярию утречком...
В канцелярии всем делом заправлял Прошка Товстолес, быв-, ший полицейский писарь.
У него была наружность чеховского Епиходова, держался он величественно и неприступно, любил употреблять непонятные иностранные слова, был искусным крючкотвором и считался «казенным человеком» в селе. Чернов опирался на него во всех своих административных комбинациях.
— Плохо дело, Тересков Иван! — переглянувшись с председателем, сказал Прошка, когда старик явился в сельсовет: — уж не знаю, как ты и выпутаешься из этих абстракций.
— Да вы про что же?
— Садись! — не отвечая, сказал Прошка и взял и прочистил перо в волосах.
«Года 1928, августа 19 дня, — писал он, — в селе Анаш, Новоселовского района, Красноярской губернии, настоящий прото-; кол составлен по отношению гражданина того же села Терескова
И. Д., по обвинению последнего в п ронже ни и го с удар-., ственных бумаг г в о з д е м, наравне с генералом, како вое предусмотрено статьями, как д и с к р е т и з м советской власти»...
Он кончил, присыпал чернила песком, прочел и предложил старику расписаться.
— Мы не писатели!— сказал старик, поставил крест и, облегченно вздохнув, взял шапку: — мне иттить?
— Как же иттить?—удивился Прошка: — тебе статья пред’- явлена! , — А бог с ней!
— Да ты дурака то не валяй! — рассердился Прошка: — что ты прогрессию завинчиваешь! По этой статье тридцать шесть рублей надо заплатить!
— Что ты, Христос с тобой! — Вот те и Христос.
— За что же платить то? — За дискретизм.
— Да я его не брал!
Чернов из-за своего столика, сощурившись и усмехаясь сказал: -
— Плати, плати, старик! Деньги небольшие, легкие! Ты поросятами торгуешь, у тебя найдется, небось...
**
Платить старик отказался, и его посадили и заперли в каталажку, в сельскую тюрьму. Тюрьма эта была грязная, мрачная и зловонная; решеток в ней давно уже не было, окна забили сна
ружи толстыми досками, и воздух и свет проникали сюда единхтвенно через дыру, развороченную кем то в соломенной крыще.,
Старик сидел в темном углу, расстелив армяк на загаженной земле. Ему было скучно, не хотелось ни есть, ни спать, и мучительно ныли от сырости ноги и грудь. Часы и дни тянулись томительно и бесконечно, делать было нечего, и он стал думать и вспо
минать прошлую свою жизнь, полную страданий и унижений и сплошь прошедшую в нищете, из которой никогда не удавалось выбиться.
И вдруг, когда он вспомнил все это, — то, что случилось с ним теперь, представилось ему неожиданно в новом и значитель
ном свете; вопрос о деньгах перестал уже его занимать, но им1 овладело вдруг смутное чувство обиды, что и сейчас, хотя и время и люди переменились, с ним поступили так же, как поступали раньше; он стал думать, отчего это произошло и кто в этом виноват. И эти мысли и новое чувство обиды уже не покидали его.
Он просидел четыре дня, потом передал домой, чтобы продали облигацию и отдали Чернову тридцать шесть рублей. Его вы
пустили. Прямо из каталажкй он прошел в сельсовет и, растолкав мужиков, толпившихся тут с бумагами и став у стола, за которым сидел Чернов, глухо и с ненавистью сказдл:
— Продал ты, продал, сукин сын, советскую власть за. три- дцать шесть рублей.
, А. Зорич