Я живу в большом восьмиэтажном доме, три корпуса которого образуют, смыкаясь, глубокий, темный и гулкий колодец цементного двора; каждый звук внизу имеет громо
вой характер, и
когда во дворе стреляют из детского пугача, в ком
нате кажется, что это разорвался артиллерийский снаряд.
Ровно в шесть внизу раздается первый зловещий крик:
— Раки! Свежие раки!
Человек, который приносит ра
ков, кричит таким душераздирающим голосом, точно ему вколачивают горячие гвозди в пятки. По этому крику я проверяю часы. Ровно шесть. Ни ми
нуты больше, ни минуты меньше. Он точен, как сибирский экспресс, этот мучитель; вероятно, рационализовав свое темное дело, он обходит дворы по строжайшему расписанию.
Из окна седьмого этажа высовывается чьято взлохмаченная, заспанная голова.
— А петрушки нету?
— Петрушки у нас нету, дамочка,— говорит мучитель:—мы петрушкой не занимаемся. Раков не желаете свеженьких?
— А почем?
— Да ведь какой рак: и рупь я^Ьолтора.
— Дорожают! — неопределенно говорит голова, зевает равнодушно и начинает чесать в волосах.
Человек внизу замечает убежденно, что по нынешнем временам раку дешеветь нельзя; время скучное, рак пошел неинтересный, не играет, не женится, все больше под камешками спит, прохвост, ни в какую сетку не идет.
— Не идет?—неизвестно почему изумляется голова.
— Никак. Так возьмете пяток? Вот я уса
1еньких отберу...
— Нет, мне раков не нужно, мне петрушки нужно,— говорит голова и оглушительно хлопает окном.
Прокричав еще дважды, человек уходит, наконец, неся корзину на голове Не знаю, зачем он ходит в наш двор: ни разу никто не купил здесь у него даже пары раков Очевидно, он педант и ходит исключительно для того, чтобы не менять рейсов и расписания.
Пока они разговаривают с дульцинеей из седьмого этажа, которой нужна петрушка, я выкуриваю папиросу, с головой крываюсь оде
ялом и снова пытаюсь уснуть fпрерванный сон возвращается с трудом: гол»в> охватывает постепенно тупая, ноющая боль.
— Уголь над-да?.. Уголь, уголь, дешевый уголь!
Угольщик, который приезжает по средам и пятницам имеет странное обыкновение. Прокричав минуты три и не встретив никакого
отклика в черствых душах населяющих этот дом людей, он неизменно стучит кнутовищем в третье от парадного полуподвальное окно
— Уголь надо!*—спрашивает он озабоченно, когда там распахивают, отдернув занавес, форточку.
Рисунки Б. Малаховского
— Послушайте! — сдавленным от бешенства голосом говорит в форточку мужчина, и видно, что он неодет и прикрывает занавеской наготу:— почему вы стучите каждую среду в одно и то же окно?
— А куда ж мне стучать? — обиженно и недоумевающе спрашивает угольщик.
— Куда хотите, стучите, в тринадцатый номер, к чорту в ступу стучите, но вам же ска
зано раз и навсегда, что нам не надо угля! Вы пугаете детей, понимаете вы, глупый человек? Это хулиганство наконец!
— Пужливые какие! — бормочет угольщик, отходя: — что ж я, леший, что ли, чтоб меня пужаться? Сами фулиганы, мать честная, какой беспокойный народ...
— Не смей стучать, не смей, дьявол чумазый! — исступленно кричит мужчина и подхва
тывает рукой падающие полосатые кальсоны: — я тебе, ей богу, морду набью, если еще постучишь!..
Сверху кто-то разбуженный тоже говорит раздраженно, стукнув окном:
— Прекратите скандал, весь дом разбудили, безобразие какое! А вы, гражданин из подвала, не оскорбляйте его: угольщик тоже человек.
Мужчина дергается, как ужаленный, и до пояса высовывается в большую квадратную фортку.
— И вы хотите сказать,—с убийственной язвительностью говорит он, — что у черного угольщика тоже может быть чистая душа? Пошляк! Ничтожество!
И, спрыгнув, стремительно опускает занавеску на окне. Вверху бранятся. Угольщик, бормоча что то и скорбно качая головой, выходит на улицу, где стоит его черный воз: ло
шаденка у него маленькая, хромая, с лысинами на боках, точно кто-то выщипал у нее в этих местах клочки шерсти.
Минут серез десять приходит зеленщик. Он молодой, щеголеватый парень, носит белый фартук и кожаные нарукавники до локтей; при
слуги всех восьми этажей сходят по нем с ума
и вдвое платят ему поэтому за укроп и ••ль’ дерей. Он торгует бойко, с шутками и прибаутками, и покрикивает звонко, так, что легонько дребезжат стекла в окнах:
— Мор-ковь любительская! Капуста, капуста! /амочки, кого на капусту тянет?
Уходя, он сталкивается в воротах с паяль щиком Паяльщик тихий и скромный человек
и я люблю его, потому что он не кричит бес
церемонно, как другие, и не терроризирует дом, а уныло бубнит густым речитативом:
— Паять, чинить, латать, старые ведра покупаем!
Он честнейший малый, неисправимый скептик и страдает очевидным неверием в дело, которому посвятил свою жизнь. Кшда ему выносят какую-нибудь кастрюлю, или примус, или
ведро—он говорит неизменно, повертев вещь в руках и щелкнув по ней пальцем:
— Эту кастрюлю починить нельзя, она гиблая, я ваших денег жалею.
И сейчас же уходит поспешно, точно боясь, что его заставят все-таки чинить и взять деньги, которых ему жаль. Если в других дворах он поступает также, то не знаю, как существует, за счет Пушкина, его семья.
Потом привозят картошку: возит ее черниговец, неизвестно каким образом очутившийся в подмосковных местах. Он располагается во дворе
так, как-будто приехал на ярмарку в какойнибудь Седнев или Миргород,—отпускает подпругу лошади и кладет ей сена, томительно долго громыхает жестяными мерками, что-то пересыпает и укладывает на возу—и кричит, кричит, кричит...
Заснуть я уже не пытаюсь: другие дремлют, заткнув уши ватой, но у меня от этого начинается звон в голове.
В семь раздается первый оглушительный звонок у дверей: пришла молочница и принесла резаных кур. Кто то свидетельствует кур под дверьми и находит, что это, напротив, петухи; завязывается длинный и тягучий спор Молочницу попрекают молоком, которое свернулось вчера, едва его поставили кипятить; мо
лочница говорит, что это первый случай за тридцать лет ее безупречной деятельности
И она и торговка курами тоже почему-то ссылаются на то, что „теперь не такое время ...
Звонки после этого идут один за другим уже почти непрерывно: приносят моченые яблоки, творог, ярославские кружева, мед, носки до
машней вязки и паюсцую икру Откуда, почему икра?
Во дворе точильщик правит, скребя по камню, ножи от мясорубки. Звук этот невыносим, как острая зубная боль.
Потом что-то ухает неожиданно внизу, как лопнувшая автомобильная шина — раз, два... Эго начали выколачивать в „садике пыль из ковров.
Прокричал бондарь, принесли рыбу, остановилась в воротах бочка нефтесиндиката, и к вей строится шумная очередь с бутылками и бидонами.
Голова болит все больше и наливается свинцом: как я буду работать? Програм
ма ведь только началась, это ее коммерческая, прозаическая часть. С одиннадцати торговля„ уступит место свя
тому чистому иЛШт)у: шарманщики, певцы, танцоры, а’й[Ябм Ы, гармони
сты, балалаечники, дрессированный медведь, попугай со счастьем... господи! — Вещи, старые вещи! Бер-рем! Паим!
Пришел первый емфьевщик: теперь они пойдут друг за другом” десятками. В наш двор их приходит по тридцати человек в час.
Надо вставать...
вой характер, и
когда во дворе стреляют из детского пугача, в ком
нате кажется, что это разорвался артиллерийский снаряд.
Ровно в шесть внизу раздается первый зловещий крик:
— Раки! Свежие раки!
Человек, который приносит ра
ков, кричит таким душераздирающим голосом, точно ему вколачивают горячие гвозди в пятки. По этому крику я проверяю часы. Ровно шесть. Ни ми
нуты больше, ни минуты меньше. Он точен, как сибирский экспресс, этот мучитель; вероятно, рационализовав свое темное дело, он обходит дворы по строжайшему расписанию.
Из окна седьмого этажа высовывается чьято взлохмаченная, заспанная голова.
— А петрушки нету?
— Петрушки у нас нету, дамочка,— говорит мучитель:—мы петрушкой не занимаемся. Раков не желаете свеженьких?
— А почем?
— Да ведь какой рак: и рупь я^Ьолтора.
— Дорожают! — неопределенно говорит голова, зевает равнодушно и начинает чесать в волосах.
Человек внизу замечает убежденно, что по нынешнем временам раку дешеветь нельзя; время скучное, рак пошел неинтересный, не играет, не женится, все больше под камешками спит, прохвост, ни в какую сетку не идет.
— Не идет?—неизвестно почему изумляется голова.
— Никак. Так возьмете пяток? Вот я уса
1еньких отберу...
— Нет, мне раков не нужно, мне петрушки нужно,— говорит голова и оглушительно хлопает окном.
Прокричав еще дважды, человек уходит, наконец, неся корзину на голове Не знаю, зачем он ходит в наш двор: ни разу никто не купил здесь у него даже пары раков Очевидно, он педант и ходит исключительно для того, чтобы не менять рейсов и расписания.
Пока они разговаривают с дульцинеей из седьмого этажа, которой нужна петрушка, я выкуриваю папиросу, с головой крываюсь оде
ялом и снова пытаюсь уснуть fпрерванный сон возвращается с трудом: гол»в> охватывает постепенно тупая, ноющая боль.
— Уголь над-да?.. Уголь, уголь, дешевый уголь!
Угольщик, который приезжает по средам и пятницам имеет странное обыкновение. Прокричав минуты три и не встретив никакого
отклика в черствых душах населяющих этот дом людей, он неизменно стучит кнутовищем в третье от парадного полуподвальное окно
— Уголь надо!*—спрашивает он озабоченно, когда там распахивают, отдернув занавес, форточку.
ИТАК, НАЧИНАЕТСЯ УТРО...
Рисунки Б. Малаховского
— Послушайте! — сдавленным от бешенства голосом говорит в форточку мужчина, и видно, что он неодет и прикрывает занавеской наготу:— почему вы стучите каждую среду в одно и то же окно?
— А куда ж мне стучать? — обиженно и недоумевающе спрашивает угольщик.
— Куда хотите, стучите, в тринадцатый номер, к чорту в ступу стучите, но вам же ска
зано раз и навсегда, что нам не надо угля! Вы пугаете детей, понимаете вы, глупый человек? Это хулиганство наконец!
— Пужливые какие! — бормочет угольщик, отходя: — что ж я, леший, что ли, чтоб меня пужаться? Сами фулиганы, мать честная, какой беспокойный народ...
— Не смей стучать, не смей, дьявол чумазый! — исступленно кричит мужчина и подхва
тывает рукой падающие полосатые кальсоны: — я тебе, ей богу, морду набью, если еще постучишь!..
Сверху кто-то разбуженный тоже говорит раздраженно, стукнув окном:
— Прекратите скандал, весь дом разбудили, безобразие какое! А вы, гражданин из подвала, не оскорбляйте его: угольщик тоже человек.
Мужчина дергается, как ужаленный, и до пояса высовывается в большую квадратную фортку.
— И вы хотите сказать,—с убийственной язвительностью говорит он, — что у черного угольщика тоже может быть чистая душа? Пошляк! Ничтожество!
И, спрыгнув, стремительно опускает занавеску на окне. Вверху бранятся. Угольщик, бормоча что то и скорбно качая головой, выходит на улицу, где стоит его черный воз: ло
шаденка у него маленькая, хромая, с лысинами на боках, точно кто-то выщипал у нее в этих местах клочки шерсти.
Минут серез десять приходит зеленщик. Он молодой, щеголеватый парень, носит белый фартук и кожаные нарукавники до локтей; при
слуги всех восьми этажей сходят по нем с ума
и вдвое платят ему поэтому за укроп и ••ль’ дерей. Он торгует бойко, с шутками и прибаутками, и покрикивает звонко, так, что легонько дребезжат стекла в окнах:
— Мор-ковь любительская! Капуста, капуста! /амочки, кого на капусту тянет?
Уходя, он сталкивается в воротах с паяль щиком Паяльщик тихий и скромный человек
и я люблю его, потому что он не кричит бес
церемонно, как другие, и не терроризирует дом, а уныло бубнит густым речитативом:
— Паять, чинить, латать, старые ведра покупаем!
Он честнейший малый, неисправимый скептик и страдает очевидным неверием в дело, которому посвятил свою жизнь. Кшда ему выносят какую-нибудь кастрюлю, или примус, или
ведро—он говорит неизменно, повертев вещь в руках и щелкнув по ней пальцем:
— Эту кастрюлю починить нельзя, она гиблая, я ваших денег жалею.
И сейчас же уходит поспешно, точно боясь, что его заставят все-таки чинить и взять деньги, которых ему жаль. Если в других дворах он поступает также, то не знаю, как существует, за счет Пушкина, его семья.
Потом привозят картошку: возит ее черниговец, неизвестно каким образом очутившийся в подмосковных местах. Он располагается во дворе
так, как-будто приехал на ярмарку в какойнибудь Седнев или Миргород,—отпускает подпругу лошади и кладет ей сена, томительно долго громыхает жестяными мерками, что-то пересыпает и укладывает на возу—и кричит, кричит, кричит...
Заснуть я уже не пытаюсь: другие дремлют, заткнув уши ватой, но у меня от этого начинается звон в голове.
В семь раздается первый оглушительный звонок у дверей: пришла молочница и принесла резаных кур. Кто то свидетельствует кур под дверьми и находит, что это, напротив, петухи; завязывается длинный и тягучий спор Молочницу попрекают молоком, которое свернулось вчера, едва его поставили кипятить; мо
лочница говорит, что это первый случай за тридцать лет ее безупречной деятельности
И она и торговка курами тоже почему-то ссылаются на то, что „теперь не такое время ...
Звонки после этого идут один за другим уже почти непрерывно: приносят моченые яблоки, творог, ярославские кружева, мед, носки до
машней вязки и паюсцую икру Откуда, почему икра?
Во дворе точильщик правит, скребя по камню, ножи от мясорубки. Звук этот невыносим, как острая зубная боль.
Потом что-то ухает неожиданно внизу, как лопнувшая автомобильная шина — раз, два... Эго начали выколачивать в „садике пыль из ковров.
Прокричал бондарь, принесли рыбу, остановилась в воротах бочка нефтесиндиката, и к вей строится шумная очередь с бутылками и бидонами.
Голова болит все больше и наливается свинцом: как я буду работать? Програм
ма ведь только началась, это ее коммерческая, прозаическая часть. С одиннадцати торговля„ уступит место свя
тому чистому иЛШт)у: шарманщики, певцы, танцоры, а’й[Ябм Ы, гармони
сты, балалаечники, дрессированный медведь, попугай со счастьем... господи! — Вещи, старые вещи! Бер-рем! Паим!
Пришел первый емфьевщик: теперь они пойдут друг за другом” десятками. В наш двор их приходит по тридцати человек в час.
Надо вставать...