К

узнецовъ былъ м е ч т а т елемъ, его друзья были забавниками. Онъ в и д ҍ л ъ,
они сочиняли. Онъ чувствовалъ, они играли. Онъ смотрѣлъ внутрь, они — наружу. Мысль о маскѣ — по отношенію къ нему упорно колебалась. Гримаса — да, она была очевидна и несомнѣнна; но кузнецовское ,Утро‘, на ,Голубой Розѣ‘, привело мнѣ на память неодолимую, роковую гримасу ,Человѣка,
который смѣется‘, — до такой степени кузнецовская кривость была убѣдительна и органична.
Въ тѢ годы литераторствующіе мистики охотно играли противоположеніемъ ,лика‘ и ,личины‘. Такъ вотъ: странности Кузнецова были ,ликомъ‘, странности про
чихъ — ,личинами‘. Сквозь прорѣзи ихъ масокъ поблескивали задорные глаза, и подъ масками нащупывались упругія, безусыя и розовыя лица. Тутъ твердо знали аксіому славы: ,чтобы быть замѣченнымъ, надо заставить себя замѣтить . А Кузнецовъ ходилъ среди нихъ Иванушкой-дурачкомъ.
Среди ихъ показного міра, онъ былъ интименъ до неприличія и до невыносимости. Въ его картинахъ была чудовищная откровенность человѣка, разговаривающаго съ самимъ собой вслухъ о вещахъ, о которыхъ вслухъ не говорятъ. На первый взглядъ это казалось не такъ, — особенно по сравненію съ друзьями. Безстыдниками какъ будто были именно они, а онъ — тихимъ скромникомъ. Они бросали намъ въ глаза десятки соблазнительностей, а онъ застѣнчиво ворожилъ. Но небольшой
пристальности было достаточно, чтобы убѣдиться, что ихъ безстыдство, эротизмъ, оргіазмъ, ,апологія грѣха‘, обиліе объятій и обнаженій — являются какими то кар
тонными, бутафорскими, ужасно прѣсными и, въ сущности, очень благонравными. У Кузнецова же — наоборотъ: на видъ — ни одного нескромнаго жеста или образа; только тишина, торжественность и благодать, — фонтаны, голубыя сіянія, тихія дѣти, нѣжное материнство. Но передъ этимъ кузнецовскимъ міромъ охватывало чувство тревоги и неловкости.

II

многое ошеломляло, то ничто такъ не ошеломило, какъ эти кузнецовскіе уродцы, ,выкидыши‘, большеголовики, голубые, заревые и тающіе, на краю водоемовъ, подъ смутными струями голубыхъ, заревыхъ и тающихъ фонтановъ. Кузнецовская жи
вопись находилась тогда въ періодѣ, который получилъ выразительное названіе ,періода нерожденныхъ младенцевъ‘. Мудрено ли, что это сочли безусловнымъ зенитомъ ,декадентства‘? Можетъ быть, такъ оно и было. Во всякомъ случаѣ, гово
рили: ,дальше — некуда‘. Это было вѣрно. Но забывали — или не осмѣливались вслухъ — добавить: ,но и глубже некуда‘. И однако это второе свойство въ кузне
цовскихъ большеголовикахъ чувствовалось, воспринималось и возникало у всѣхъ зрителей само собой, непроизвольно, свидѣтельствуя о дарованіи очень необычномъ и непохожемъ на тѢ, которыя обступали вокругъ. И тутъ было самое важное.