О МАЛЯВИНѢ
М. Б — въ
Ликъ иконописный, губы сжаты, огонекъ недобрый въ глазахъ, а самъ то взглядъ изъ подъ узорнаго платка лукавый да на
супленный. Нѣтъ, не крѣпостная, не дворовая, — вольная эта дѣвка Малявина. Отъ венеціановскихъ поселянокъ на десятки лѣтъ всего отошла, а кромѣ злобы отъ неволи ничего у нея отъ прошлаго не осталось. Ястребъ-баба, зубаста, мало, что дичокъ да недотрога, какъ метнетъ глазами, словно уголья душу прожгли до дна. Идолъ баба для Малявина. Разъ поразила, и навсегда.
Муза, богиня ль, любовница ль, баба ли просто, все одно. Тучей, оборотнемъ въ душу художника вошла. Краски его распалила, крови подбавила въ нихъ. Наглымъ безстыдствомъ, смѣхомъ, повадкой, ухарствомъ полонила. Оттого и создалъ ее странную, пережилъ, будто правду извѣчную въ глубинѣ родныхъ степей и лѣсовъ
сыскалъ. Гдѣ увидалъ, гдѣ подмѣтилъ, — самъ художникъ, вѣрно, не вѣдаетъ, знаетъ одно: что ни дума, то о ней, объ одной. Въ ,бабу‘ Малявинъ повѣрилъ, даромъ, что вымыселъ, въ символъ русской корявой жизни ее облекъ. Канономъ красоты своей аляповатой поставилъ. Все великое и малое, всѣ пути и перепутья, въ ней, въ бабѣ то. Тутъ Батый и Настасья Минкина, татарва и опричина. Фа
тумъ нашъ, судьба наша, свѣтъ непрерывныхъ пожаровъ нашихъ, распутство и одичаніе изначальное. Не Россія, не Русь Святая, а Рассея бѣсовская и звѣриная.
Коверъ самоцвѣтный, рубины да изумруды, лубокъ, кумачъ неотвязный, багрянецъ, алъ-цвѢтъ, цвѣтистость тамъ разная и не вѣсть что еще—все это и у прочихъ художниковъ. Не таковъ Малявинъ. Мало ему этого. Съ огнемъ, съ полы
мемъ шутки вздумалъ шутить. Какъ язычника, къ огню потянуло. Видно, красный пѢтухъ прельстилъ. А гдѣ огонь, тамъ нечистая сила, лихая и дьявольская, груды пепла сожженныхъ жертвъ, бабы злой ворожба. Такъ безъ конца, все одинъ и тотъ же обликъ Малявину чудится, словно гидра предъ нимъ встаетъ.
Типомъ бабу малявинскую не назовешь никакъ, нѣтъ портрета, нѣтъ содержанія, такъ, хаосъ какой то, издали и фигуры сразу не различишь, а разсказывать про
краски начнешь, словъ не хватитъ. И не разъ, не на одной выставкѣ, а изъ года въ годъ повелось: какъ завидѣлъ яркое пунцовое пятно, знай—малявинскія ,бабы‘. Что было тогда писать о художникѣ? Скупъ въ рисункѣ, четокъ; въ живописи силенъ, сдобная, сочная она у него. Краски грубы, зато какъ положитъ—чистый фейерверкъ, такъ и разсыплются искрами, такъ и пойдутъ дымно-красными косма
М. Б — въ
Ликъ иконописный, губы сжаты, огонекъ недобрый въ глазахъ, а самъ то взглядъ изъ подъ узорнаго платка лукавый да на
супленный. Нѣтъ, не крѣпостная, не дворовая, — вольная эта дѣвка Малявина. Отъ венеціановскихъ поселянокъ на десятки лѣтъ всего отошла, а кромѣ злобы отъ неволи ничего у нея отъ прошлаго не осталось. Ястребъ-баба, зубаста, мало, что дичокъ да недотрога, какъ метнетъ глазами, словно уголья душу прожгли до дна. Идолъ баба для Малявина. Разъ поразила, и навсегда.
Муза, богиня ль, любовница ль, баба ли просто, все одно. Тучей, оборотнемъ въ душу художника вошла. Краски его распалила, крови подбавила въ нихъ. Наглымъ безстыдствомъ, смѣхомъ, повадкой, ухарствомъ полонила. Оттого и создалъ ее странную, пережилъ, будто правду извѣчную въ глубинѣ родныхъ степей и лѣсовъ
сыскалъ. Гдѣ увидалъ, гдѣ подмѣтилъ, — самъ художникъ, вѣрно, не вѣдаетъ, знаетъ одно: что ни дума, то о ней, объ одной. Въ ,бабу‘ Малявинъ повѣрилъ, даромъ, что вымыселъ, въ символъ русской корявой жизни ее облекъ. Канономъ красоты своей аляповатой поставилъ. Все великое и малое, всѣ пути и перепутья, въ ней, въ бабѣ то. Тутъ Батый и Настасья Минкина, татарва и опричина. Фа
тумъ нашъ, судьба наша, свѣтъ непрерывныхъ пожаровъ нашихъ, распутство и одичаніе изначальное. Не Россія, не Русь Святая, а Рассея бѣсовская и звѣриная.
Коверъ самоцвѣтный, рубины да изумруды, лубокъ, кумачъ неотвязный, багрянецъ, алъ-цвѢтъ, цвѣтистость тамъ разная и не вѣсть что еще—все это и у прочихъ художниковъ. Не таковъ Малявинъ. Мало ему этого. Съ огнемъ, съ полы
мемъ шутки вздумалъ шутить. Какъ язычника, къ огню потянуло. Видно, красный пѢтухъ прельстилъ. А гдѣ огонь, тамъ нечистая сила, лихая и дьявольская, груды пепла сожженныхъ жертвъ, бабы злой ворожба. Такъ безъ конца, все одинъ и тотъ же обликъ Малявину чудится, словно гидра предъ нимъ встаетъ.
Типомъ бабу малявинскую не назовешь никакъ, нѣтъ портрета, нѣтъ содержанія, такъ, хаосъ какой то, издали и фигуры сразу не различишь, а разсказывать про
краски начнешь, словъ не хватитъ. И не разъ, не на одной выставкѣ, а изъ года въ годъ повелось: какъ завидѣлъ яркое пунцовое пятно, знай—малявинскія ,бабы‘. Что было тогда писать о художникѣ? Скупъ въ рисункѣ, четокъ; въ живописи силенъ, сдобная, сочная она у него. Краски грубы, зато какъ положитъ—чистый фейерверкъ, такъ и разсыплются искрами, такъ и пойдутъ дымно-красными косма