тыми языками по холсту гулять. Огонь! Нравилось, тянуло, хвалили—‚некультурно, дикарь-художникъ, далеко до мастера, но свое‘. Заграницей даже превознесли — ‚небывалое, дескать, отраженіе азіатчины‘. Потомъ и это пріѣлось, при
выкли. Самъ художникъ помогъ забыть, замкнулся, выставлять пересталъ, на родину своихъ ,бабъ‘ ушелъ.
Страненъ и коротокъ путь Малявина-живописца. Чернецъ на АѳонѢ, потомъ Рѣпина ученикъ (рѢпинскій сразу виденъ мазокъ), кумиръ да баловень—вотъ и все, что мы о Малявинѣ знаемъ. Зато живопись голоситъ,—всю силу его богатырскую показываетъ. Глядите, каковъ! И подлинно есть, что глядѣть—темпераментъ не
обычайный, вулканическій, натура необузданная, безпокойный талантъ. Размахъ, стихія; расчета ни тѣни нѣтъ, какъ и разсудочнаго. Кажется, что и пишетъ то Малявинъ всегда наспѣхъ. Свободно, бездумно, по наитію. Красками — какъ пере
брасывается, пригоршнями ихъ на холстъ бросаетъ. Сурикомъ пройдется (больше
всѣхъ эту краску любитъ), съ лакомъ домарнымъ смѣшаетъ, киновари нашлепокъ дастъ, а то кадмія—и горитъ краска, жжетъ, палитъ полотно, заревомъ заливаетъ. Тутъ вспыхнетъ, тамъ отблесками да отсвѣтами пойдетъ. Словно и не самъ ху
дожникъ пишетъ, а въ немъ все это. Взялъ, и вышло. Сложилось, какъ пѣсня складывается. И какъ отъ пѣсни, когда словъ не знаешь, такъ и тутъ—одинъ напѣвъ звучитъ, то заунывно-тоскливый, то разудалый.
Нутряной талантъ у Малявина, что и говорить. А нутро—русскаго человѣка отличіе. Кто съ нимъ въ этомъ сравняется, кто помѣряется? До боли, до отрицанія, до поклоненія, ухъ, какъ знакомо намъ это ,малявинское‘ — безудержъ, сокруши
тельное ,разступись, не то раздавлю‘! У другихъ умѣнія больше, взглядъ шире, техника изощреннѣе, а все далеко до Малявина. Больно подлинности ужъ много, пламени, жару какого то, и художника самого распаляющаго, да и зрителя выво
дящаго за предѣлы созерцанія. Мыслимо ль тутъ созерцаніе! Нѣтъ этого слова на малявинскомъ языкѣ. Вовсе брошено оно, какъ ненужное. Встать этакъ, раз
глядывать не даетъ Малявинъ зрителю, не подпускаетъ вплотную къ полотну:
жаромъ пышетъ краска, глаза слѣпитъ, рѣжутъ колеры, голова отъ всей пестроты кругомъ идетъ, какъ съ похмелья. Разомъ зрителя живописный разгулъ малявинскій беретъ, досыта насыщаетъ, до отвалу: глубины не чувствуешь — тонешь въ красномъ туманѣ, чадомъ, мглою заволакиваетъ.
Любитъ Малявинъ красный цвѣтъ, какъ еще любитъ! Пятно кровяное—родимое наше пятно. Отъ кулачныхъ боевъ запахъ крови клубится, любимъ красное. Какъ дикари, красный цвѣтъ смакуемъ. Ярко-радостно. ,Тихое, долгое красное зарево‘. Костры половецкіе, смутное время, раскольничьи костры, пугачевщина, алое за
рево московскихъ пожаровъ. Отъ кровавыхъ жертвъ на каждомъ поворотѣ исторіи костры да костры, кровь, пламя несчетныхъ пожаровъ, пепелъ и разрушеніе. Дней послѣднихъ какъ кровью то обдало, снова харя монгольская—бабища—выглянула, ярче прежняго, явственнѣй. Иль то сонъ, наважденіе, того не было? Если
выкли. Самъ художникъ помогъ забыть, замкнулся, выставлять пересталъ, на родину своихъ ,бабъ‘ ушелъ.
Страненъ и коротокъ путь Малявина-живописца. Чернецъ на АѳонѢ, потомъ Рѣпина ученикъ (рѢпинскій сразу виденъ мазокъ), кумиръ да баловень—вотъ и все, что мы о Малявинѣ знаемъ. Зато живопись голоситъ,—всю силу его богатырскую показываетъ. Глядите, каковъ! И подлинно есть, что глядѣть—темпераментъ не
обычайный, вулканическій, натура необузданная, безпокойный талантъ. Размахъ, стихія; расчета ни тѣни нѣтъ, какъ и разсудочнаго. Кажется, что и пишетъ то Малявинъ всегда наспѣхъ. Свободно, бездумно, по наитію. Красками — какъ пере
брасывается, пригоршнями ихъ на холстъ бросаетъ. Сурикомъ пройдется (больше
всѣхъ эту краску любитъ), съ лакомъ домарнымъ смѣшаетъ, киновари нашлепокъ дастъ, а то кадмія—и горитъ краска, жжетъ, палитъ полотно, заревомъ заливаетъ. Тутъ вспыхнетъ, тамъ отблесками да отсвѣтами пойдетъ. Словно и не самъ ху
дожникъ пишетъ, а въ немъ все это. Взялъ, и вышло. Сложилось, какъ пѣсня складывается. И какъ отъ пѣсни, когда словъ не знаешь, такъ и тутъ—одинъ напѣвъ звучитъ, то заунывно-тоскливый, то разудалый.
Нутряной талантъ у Малявина, что и говорить. А нутро—русскаго человѣка отличіе. Кто съ нимъ въ этомъ сравняется, кто помѣряется? До боли, до отрицанія, до поклоненія, ухъ, какъ знакомо намъ это ,малявинское‘ — безудержъ, сокруши
тельное ,разступись, не то раздавлю‘! У другихъ умѣнія больше, взглядъ шире, техника изощреннѣе, а все далеко до Малявина. Больно подлинности ужъ много, пламени, жару какого то, и художника самого распаляющаго, да и зрителя выво
дящаго за предѣлы созерцанія. Мыслимо ль тутъ созерцаніе! Нѣтъ этого слова на малявинскомъ языкѣ. Вовсе брошено оно, какъ ненужное. Встать этакъ, раз
глядывать не даетъ Малявинъ зрителю, не подпускаетъ вплотную къ полотну:
жаромъ пышетъ краска, глаза слѣпитъ, рѣжутъ колеры, голова отъ всей пестроты кругомъ идетъ, какъ съ похмелья. Разомъ зрителя живописный разгулъ малявинскій беретъ, досыта насыщаетъ, до отвалу: глубины не чувствуешь — тонешь въ красномъ туманѣ, чадомъ, мглою заволакиваетъ.
Любитъ Малявинъ красный цвѣтъ, какъ еще любитъ! Пятно кровяное—родимое наше пятно. Отъ кулачныхъ боевъ запахъ крови клубится, любимъ красное. Какъ дикари, красный цвѣтъ смакуемъ. Ярко-радостно. ,Тихое, долгое красное зарево‘. Костры половецкіе, смутное время, раскольничьи костры, пугачевщина, алое за
рево московскихъ пожаровъ. Отъ кровавыхъ жертвъ на каждомъ поворотѣ исторіи костры да костры, кровь, пламя несчетныхъ пожаровъ, пепелъ и разрушеніе. Дней послѣднихъ какъ кровью то обдало, снова харя монгольская—бабища—выглянула, ярче прежняго, явственнѣй. Иль то сонъ, наважденіе, того не было? Если