Р Е К В I Э М Ъ.

Гранитныхъ бурь палящее волненье, И, страхомъ зыблемый, порогъ,
И пуль прямолинейныхъ пенье— Перенесли мы,—кто какъ могъ.
Въ сгЬнныхъ дырахъ прибавилось намъ неба, Расписаннаго тезисами дня;
Довольны мы; зубамъ не нужно хлеба, Сердцамъ—огня.
Истощены мышленьемъ, чрезвычайно, Опутаны мережами программъ,
Мы—проповедники въ ближайшей чайной И утешители нервозныхъ дамъ.
До глупости, до полнаго безсилья До святости—покорные ему,
Бумажные, къ плечамъ цепляя, крылья, Анафему поемъ уму.
Растерянность и трусость стали верой, Двуличности позорнымъ костылемъ
Мы подпираемся и, съ той же въ сердце мерой Другихъ къ себе зовемъ.
Свидетели отчаянныхъ попытокъ
Состряпать супъ изъкрупъ и топора—
Мы льстиво топчемся,—хотя кнута и пытокъ Пришла пора.
И крепкш запахъ смольнинской поварни Намъ потому еще не надоЪлъ
Что кушажя, преснее и бездарней Кто,—любопытный,—елъ?
О, дикое безжалостное время!
Слезамъ невольнымъ даже нЪтъ русла, Какъ поглядимъ—на чье тупое темя Вода холодная спасительно текла!
Летъ черезъ триста будетъ жизнь прекрасной, Небесный сводъ алмазами сверкнетъ И обезпеченъ будетъ—безопасный
Въ парламентъ вхэдъ. А. С. ГРИНЪ.

БОЛОТНЫЕ ТУМАНЫ.

Сейчасъ большевики хотятъ возродить русскую арм! ю, сделать ее вновь сильной и мощной.
Оглянемся назадъ...
Я вижу, какъ по площади, мерно и аппетитно отбивая шагъ, идетъ рота солдатъ. Все молодцеватые, подтянутые, съ такими мило-серьезными русскими лицами. Штыки ру
жей—какъ нарисованные на фоне бледно-голубого зимняго неба, погоны, если на нихъ посмотреть, прищуривъ одинъ глазъ—вытянулись въ прямую нитку. Какъ по линейке.
Подходить, поскрипывая по снегу щеголеватыми сапогами ротный—и застоявшжся морозный воздухъ рветъ звонкое:
— Ррота, стой! Смир-р-рно! Р-разъ1
Отчетливый стукъ одного общаго сапога.
Замерли. На диво сложенная машина сразу, отъ одного маленькаго поворота винтика—стала!
— Здорово, р-ребята!—весело поблескивая бойкими глазами, рветъ ротный.
— А рръ, а-ппъ, ап-пъ, ап-пъ!~рубитъ на диво слаженная машина.
— Допенко! У третьяго съ праваго фланга нету пуговицы... Ты чего смотришь? Подъ ружье захотелъ?
— Такъ что, наверное, только что оборвалась, ваше благород1е!
— Ты мне поговори! Ежели пуговица хорошо пришита—какъ она сама оборвется? Чтобъ у меня это—последит разъ!
— Слушаю-съ! Ваше! Благород!е!!
И офицеръ не сердится и солдатъ не испугался—просто надо же, разъ безпорядокъ.
Въ машине должно быть все пригнано до последняго винтика. Вотъ, потому-то когда эта человеческая машина будетъ двинута въ атаку на другую такую же вражескую ма
шину—машина застучитъ, запыхтитъ и, рявкнувъ „ура“1 всемъ свсимъ машиннымъ корпуссмъ ринется впередъ.
— P-ряды вздвой!! Рразъ! Два! Три!
Идеальный механизмъ!
И вдругъ—оглядываясь мысленно назадъ, вижу я, какъ изъ кривого переулка выходить на площадь трусливая, крадущаяся, какъ шакалъ— фигура штатскаго.
Онъ подходить, озираясь, сзади къ стройной шеренге и начинаетъ нашептывать что-то — одному, другому, третьему...
Солдаты переглядываются, начинаютъ хихикать, подталкиваютъ другъ друга локтями, шеренга ломается, скручивается и... чудесное превращен^!
Шапки сдвинуты на затылокъ, шинель однимъ краемъ волочится по земле, походка развинченная...
Растерянный офицеръ что-то кричитъ, бегаетъ отъ одного къ другому, уговариваетъ.
Его отпихиваютъ. Молодой солдатъ съ соннымъ веснущатымъ лицомъ, лениво поднимаетъ винтовку и стреляетъ въ своего офицера.
Падаетъ офицеръ, ставя красную точку на первомъ этапе „сощальной революцж .
Сделавъ свое дело, штатскж человекъ снова уползаетъ въ кривой темный переулокъ, но и безъ него кипитъ организацюнная работа; уже одна часть „на диво слажен
ной машины взвалила на плечи суняучки и мешки и, пробивая прикладомъ окно вагона лезетъ внутрь на голову буржуя—тяга домой! Уже другая часть примостилась тутъ же на площади съ корзинками, ларьками, просто съ ко
робками папиросъ—второй этапъ „сощальной революцж . Уже третья часть поймала жалкаго, безпомощнаго буржуя
и тянеть съ него шубу, уже звенятъ бутылки разбитыхъ погребовъ — третж и последит этапъ „сощальной революцж
И опять вижу я, какъ крадучись и, по шакальи виляя задомъ, выходить человечекъ въ штатскомъ, сокрушенно оглядывается и говорить, разведя руками:
— Где же наша арм1я? Ахъ, жалость!.. Товарищи! Объявляю священную войну противъ импер!алистовъ! Организуйтесь, товарищи! Да здравствуетъ дисциплина!
Гляжу я на него—шакалъ, форменный шакалъ. Уткнулъ морду въ трупъ и съ наслаждежемъ разворачиваетъ лапой выпавпня внутренности.
— „Священная война ! На-кось, выкуси!
* *
*
Когда я бнлъ маленьжй, мой отецъ имблъ въ Севастополе три бакалейныхъ лавки.
Хорошее было время... Могу сказать съ гордостью, что я выоосъ на рукахъ черноморскихъ матросовъ. Они— болыше, плечистые, съ шеями, мощными и стройными, какъ колонны—приходили къ отцу покупать для судовыхъ командъ товары, и я, какъ живой мячъ, все время пере* ходилъ изъ однихъ рукъ въ друпе. Какъ я ихъ любилъ, этихъ огромныхъ здсровяковъ!
Такъ было уютно и безопасно покоиться на ихъ твердыхъ рукахъ, по которымъ шариками бегали развитые крепче мускулы; тажя широк!я, какъ прибрежныя скалы, мышцы груди, таю я могуч!я, не стесненный воротниками шеи.
Тонкая „голланка трещитъ отъ малейшаго движежя
Фельетонъ Аpк. Аверченко.