Рuc. H. Д.
Судъ надъ печатью прежде.
МИРГОРОДЪ.
фельетонъ Л. Аркадскаго.
Когда становится тошно и очень хочется отдохнуть— я беру любимѣйшія изъ книгъ: маленькіе, уютные томики Гоголя. Все, что только можно ласковыми кружевами
сплести изъ теплаго неба, радостнаго простора, горячаго солнца, лунной жути и безконечной милой нѣжности доброй души—все это, какъ отдыхающій на прибреж
номъ пескѣ добрякъ, разлеглось на четкихъ строчкахъ гоголевскихъ повѣстей.
Точно не читаешь, а видишь сонъ. Какія-то мягкія, нѣжнѣйшія руки, выростая изъ книги успокаивающе погнаживаютъ душу и душа улыбается дѣтской, улыбкой довѣрчивости и благодарности.
Недавно, послѣ суетливаго дня, полнаго пустыхъ разговоровъ и чужихъ людей, я цѣлую ночь пролежалъ съ томикомъ Гоголя въ рукахъ. И какъ-то назойливо все
время заоконной мухой зудила и лѣзла въ голову мысль— а что сейчасъ было-бы съ этими людьми изъ гоголев
скихъ книжекъ, что дѣлали-бы они, чѣмъ дышали и чему радовались-бы въ своемъ Миргородѣ..,
И точно чья то увлекающаа сила перенесла меня туда, опустила на эту божью клумбу изъ деревьевъ, полей и парного, сочнаго чернозема...
Я стоялъ на залитой солнцемъ улицѣ и робко прижимался къ зданію бывшаго суда, откуда когда-то бурая свинья вытащила дѣло Ивана Никифоровича Довгочхуна.
— Почему стрѣльба?
— А такъ—маланхолически пояснилъ кумъ Каленникъ, привезшій въ городъ мѣшокъ картофеля и масло— стрѣляютъ. Все Перерепенко съ Довгочхуномъ.
— Слышали, поди—прибавилъ онъ черезъ нѣсколько минутъ—Иванъ Ивановичъ поссорился съ Иваномъ Никифоровичемъ. Ну дѣло простое—пошли въ совдепъ. Народъ тамъ не покладистый. Лѣвый эсэръ—Пацюкъ, которому галушки въ ротъ сами летали, большевикъ Ноздревъ,
Чичиковъ примазался, опять-же на счетъ декретовъ — ГІоприщинъ мастеритъ. Дали они Ивану Ивановичу красногвардейцевъ—осаждай, говорятъ... — А онъ?
— Осадилъ. Дѣвку Гапку уже подстрѣлилъ. Хорошо еще у Ивана Никифоровича пулеметъ оказался. Тутъ у
насъ въ областныхъ комиссарахъ Иванъ Александровичъ. Можетъ слышали—Хлестаковымъ звать. Такъ у него все достать можно. Ну, значитъ, пятый мѣсяцъ тамъ и перестрѣливаются...
— А начальство что смотритъ?
— Начальству некогда. Станцію Бульба занялъ. Одинъ сынъ у него съ полячкой спутался, тамъ онъ съ поль
скими легіонами идетъ, старшій сынъ Остапъ при отцѣ. Оба гайдамаки. И кузнецъ Вакула при нихъ; Океана царскіе башмаки-то сносила, а новыхъ Вакулѣ не вы
дали—да и было штиблеты, какіе Крыленко носитъ, такъ онъ обидѣлся и ушелъ...
— Все равно могли бы остановить. За порядкомъ слѣдить нужно—замѣтилъ я.
— Кому слѣдить-то—отозвался Каленникъ — весь народъ занятъ. Парубки гуляютъ, налеты дѣлаютъ, а то у
Солохи торчатъ за самогонкой. Который пообразованнѣе, какъ дьякъ Афанасій Ивановичъ, такъ его теперь пам
пушками и галушечками не достанешь: съ наукой борется и большой успѣхъ имѣетъ. На что ужъ Шпонька и его тетюшка дѣловые люди—такъ и тѣ заняты: памят
никъ Марксу строятъ. Предупреждалъ ихъ Сквозникъ — Дмухановскій, что нельзя этого дѣлать и, что къ памятнику всякую дрянь навалятъ—не помогаетъ. Строятъ...
— Такъ, такъ...
* *
*
Вечеромъ я былъ у Афанасія Ивановича. Пульхерія Ивановна была мрачна и сердито выпекала маленькія лепешечки изъ овса и дуранды.
Судъ надъ печатью теперь.