Додя отбивался отъ этихъ ласкъ съ энергіей утопающаго матроса, борящагося съ волнами, извивался въ нѣшшхъ те
плыхъ рукахъ, толкалъ даму въ высокую пышную грудь и кричалъ съ интонаціями дорѣзываемаго человѣка:
— Пусс ... ти, дура! Ос ... ставь, дура!
Ему страшно хотѣлось освободиться отъ «дуры» и направить все свое завистливое вниманіе на то, какъ разсѣян
ный молодой человѣкъ .поглощаетъ земляничную соломку. И Додѣ страшно хотѣлось быть на мѣстѣ этого молодого человѣка, а молодому человѣку еще больше хотѣлось быть на мѣстѣ Додй. И одинъ, отбиваясь отъ нѣжныхъ объятій,
а другой, печально похрустывая земляничной соломкой, съ бѣшеной завистью поглядывали другъ на друга.
Такъ—слѣпо и нелѣпо распредѣляетъ природа дары свои. Однако справедливость требуетъ отмѣтить, что молодой человѣкъ, въ концѣ концовъ, добился отъ Нины Борисовны такихъ же ласкъ, которыя получилъ и Додя. Только моло
дой человѣкъ велъ себя совершенно иначе: не отбивался, не кричалъ: «оставь, дура», а тихо и безропотно, съ оттѣнкомъ даже одобренія покорился своей вѣковѣчной мужской участи...
Кромѣ перечисленныхъ Додиныхъ чертъ, въ характерѣ его есть еще одна черта: онъ —- страшный пріобрѣтатель. Черта эта тайная, онъ не выказываетъ ее. Но увидѣвъ, на
примѣръ, какой-нибудь красивый домъ, шепчетъ себѣ подъ носъ: «хочу, чтобы домъ былъ мой». Лошадь ли онъ увидитъ,- первый ли снѣжокъ, выпавшій на дворѣ, или приглянув
шагося ему городового, — Додя, шмыгнувъ носомъ, сейчасъ же прошепчетъ: «Хочу, чтобы лошадь была моя; чтобъ снѣгъ былъ мой; чтобы городовой былъ мой».
Рыночная стоимость желаемаго предмета не имѣетъ значенія ... Однажды, когда Додина мать сказала отцу: «А, знаешь, докторъ нашелъ у Марины Кондратьевны камни въ печени», — Додя сейчасъ же прошепталъ себѣ подъ носъ: «хочу, чтобы у меня были камни въ печени».
Славный, безкорыстный ребенокъ.
* *
Когда мама, поглаживая шелковистый Додинъ затылокъ, сообщила ему:
— Завтра у насъ будутъ блины ...
Додя не преминулъ подумать: «хочу, чтобы блины были мои», и спросилъ вслухъ:
— А что такое блины?
— Дурачокъ! Развѣ ты не помнишь, какъ у насъ были блины въ прошломъ году?
Глупая мать не могла понять, что для пятилѣтняго ребенка протекшій годъ —- это что-то такое громадное, мону
ментальное, что, какъ Монбланъ, заслоняетъ отъ его глазъ предыдущіе четыре года. И съ годами эти Монбланы все уменьшаются и уменьшаются въ ростѣ, дѣлаются пригорками, которые не могутъ заслонить отъ зоркихъ глазъ зрѣ
лаго человѣка его богатаго прошлаго, ниже, ниже дѣлаются пригорки, пока не останется одинъ только пригорокъ — увѣнчанный каменной плитой, да покосившимся крестомъ.
Годъ жизни наглухо заслонилъ отъ Доли прошлогодніе блины. Что такое блины? Бдятъ ихъ? Можно ли на нихъ кататься? Можетъ, это народъ такой — блины? Ничего, въ концѣ концовъ, неизвѣстно.
Когда кухарка Марья ставила съ вечера опару — Додя смотрѣлъ на нее съ почтительнымъ удивленіемъ и даже, боясь втайнѣ, чтобы всемогущая кухарка не раздумала почему-нибудь дѣлать блины, — иокательно почистилъ ручонкой край ея черной кофты, вымазанной мукой.
Этого показалось ему мало:
— Я люблю тебя, Марья, — признался онъ дрожащимъ голосомъ.
— Ну, ну. Ишь, какой ладный мальчушечка.
— Очень люблю. Хочешь, я для тебя у папы папиросокъ украду?
Марья дипломатично промолчала, чтобы не быть замѣшанной въ назрѣвающей уголовщинѣ, а Додя вихремъ по
мчался въ кабинетъ и сейчасъ же принесъ пять папиросокъ. Положилъ на край плиты.
И снова дипломатичная Марья сдѣлала видъ, что не замѣтила награбленнаго добра. Только сказала ласково:
— А теперь иди, Додикъ, въ дѣтскую. Жарко тутъ, братикъ.
«— А блины-то ... будутъ?
— А для чего жъ опару ставлю! — Ну, то-то.
Уходя, подкрѣпилъ на всяа&й случай: — Ты красивая, Марья.
*
Положивъ подбородокъ на край стола, Додя надолго застылъ въ нѣмомъ восхищеніи ...
Какія красивыя тарелки! Какая чудесная черная икра... Что за поражающая селедка, убранная зеленымъ лукомъ, свеклой и маслинами. Какая красота — эти плотныя, слежавшіяся сардинки. А въ развалившуюся на большой тарелкѣ не
извѣстную нѣжно-розовую рыбу Додя даже ткнулъ пальцемъ, спрятавъ моментально этотъ палецъ въ ротъ съ дѣланноразсѣяннымъ видомъ... (— Гмъ!.. Соленое.)
А впереди еще блины — это таинственное странное блюдо, ради котораго собираются гости, дѣлается столько приготовленій, вызывается столько хлопотъ.
— «Посмотримъ, посмотримъ, — думаетъ Додя, бродя вокругъ стола. — Что это тамъ у нихъ за блины такіе? ..» Собираются гости ...
Сегодня Додя первый разъ посаженъ за столъ вмѣстѣ съ большими, и поэтому у него широкое поле для наблюденій. Сбиваетъ его съ толку поведеніе гостей.
— Анна Петровна—семги!—настойчиво говоритъ мама. —■ Ахъ, что вы, душечка, — ахаетъ Анна Петровна. — Это много! Половину этого куска. Ахъ, нѣтъ, я не съѣмъ. ■—< «Дура», — рѣшаетъ Додя.
— Спиридонъ Иванычъ! Рюмочку наливки. Сладенькой, а?
— Нѣтъ, ужъ я лучше горькой рюмочку выпью. — «Дуракъ!» —• удивляется про себя Додя.
— Семенъ Афанасьичъ! Вы, право, ничего не кушаете!. . — «Врешь», — усмѣхается Додя. — «Онъ ѣлъ больше всѣхъ. Я видѣлъ».
— Сардинки? Спасибо, Спиридонъ Иванычъ. Я ихъ не ѣмъ. — «Сумасшедшая какая-то, — вздыхаетъ Додя. — Хочу, чтобъ сардинки были мои» ...
Марина Кондратьевна, та самая, у которой камни въ печени, беретъ на кончикъ ножа микроскопическій кусочекъ паюсной икры и намазываетъ икрой микроскопическій кусочекъ хлѣба..
— «Ишь ты, — думаетъ Додя. <—> Навѣрное, боится побольше-то взять: мама такъ по рукамъ и хлопнетъ за это. Или просто задается, что камни въ печени. Рохля».
Подаютъ знаменитые долгожданные блины.
Всѣ со звѣрскимъ выраженіемъ лица набрасываются на нихъ. Набрасывается и Додя. Но тотчасъ же опускаетъ голову въ тарелку и, купая локонъ темныхъ волосъ въ жидкомъ маслѣ, горько плачетъ.
— Додикъ, милый, что ты? Кто тебя обидѣлъ?!.. >—• Бли... ны ...
— Ну? Что блины? Чѣмъ они тебѣ не нравятся? —* Такіе ... круглые ...
— Господи... Такъ что жъ изъ этого? Обрѣжу тебѣ ихъ по краямъ; — будутъ четырехугольные,..
— И со сметаной...
— Такъ можно безъ сметаны, чудачина ты! — Такъ они тѣстяные!
— А ты какіе бы хотѣлъ? Бумажные, что ли? — И ... не сладкіе.
1 —• Хочешь, я тебѣ сахаромъ посыплю?
Тихій плачъ переходитъ въ рыданіе. Какъ они не хотятъ понять, эти большіе тупоголовые дураки, что Додѣ блины просто не нравятся, что Додя разочаровался въ блинахъ, какъ разочаровывается взрослый человѣкъ въ жизни! И никакимъ сахаромъ его не успокоить. Плачетъ Додя.
Боже! Какъ все это красиво, чудесно началось — все, начиная отъ опары и вкуснаго блиннаго чада —• и какъ все это пошло, обыденно кончилось: Додю выслали изъ-за стола.
*
Гости разошлись. * *
Измученный слезами, Додя прикурнулъ на маленькомъ диванчикѣ. Отыскавъ его, мать беретъ на руки отяжелѣвшее отъ дремоты тѣльце и ласково шепчетъ:
— Ну, ты ... блиноѣдъ африканскій ... Наплакался?
И тутъ же, обращаясь къ отцу, перебрасываетъ свои мысли въ другую плоскость:
— А знаешь, говорятъ, Антоновокій получилъ отъ Мразича оскорбленіе дѣйствіемъ.
И, подымая отяжелѣвшія вѣки, съ усиліемъ, шепчетъ обуреваемый пріобрѣтательскимъ инстинктомъ Додя:
— Хочу, чтобы мнѣ было оскорбленіе дѣйствіемъ.
Тихо мерцаетъ въ дѣтской красная лампадка. И еще слегка пахнетъ всепроникающимъ блиннымъ чадомъ Арк. Аверченко,
плыхъ рукахъ, толкалъ даму въ высокую пышную грудь и кричалъ съ интонаціями дорѣзываемаго человѣка:
— Пусс ... ти, дура! Ос ... ставь, дура!
Ему страшно хотѣлось освободиться отъ «дуры» и направить все свое завистливое вниманіе на то, какъ разсѣян
ный молодой человѣкъ .поглощаетъ земляничную соломку. И Додѣ страшно хотѣлось быть на мѣстѣ этого молодого человѣка, а молодому человѣку еще больше хотѣлось быть на мѣстѣ Додй. И одинъ, отбиваясь отъ нѣжныхъ объятій,
а другой, печально похрустывая земляничной соломкой, съ бѣшеной завистью поглядывали другъ на друга.
Такъ—слѣпо и нелѣпо распредѣляетъ природа дары свои. Однако справедливость требуетъ отмѣтить, что молодой человѣкъ, въ концѣ концовъ, добился отъ Нины Борисовны такихъ же ласкъ, которыя получилъ и Додя. Только моло
дой человѣкъ велъ себя совершенно иначе: не отбивался, не кричалъ: «оставь, дура», а тихо и безропотно, съ оттѣнкомъ даже одобренія покорился своей вѣковѣчной мужской участи...
Кромѣ перечисленныхъ Додиныхъ чертъ, въ характерѣ его есть еще одна черта: онъ —- страшный пріобрѣтатель. Черта эта тайная, онъ не выказываетъ ее. Но увидѣвъ, на
примѣръ, какой-нибудь красивый домъ, шепчетъ себѣ подъ носъ: «хочу, чтобы домъ былъ мой». Лошадь ли онъ увидитъ,- первый ли снѣжокъ, выпавшій на дворѣ, или приглянув
шагося ему городового, — Додя, шмыгнувъ носомъ, сейчасъ же прошепчетъ: «Хочу, чтобы лошадь была моя; чтобъ снѣгъ былъ мой; чтобы городовой былъ мой».
Рыночная стоимость желаемаго предмета не имѣетъ значенія ... Однажды, когда Додина мать сказала отцу: «А, знаешь, докторъ нашелъ у Марины Кондратьевны камни въ печени», — Додя сейчасъ же прошепталъ себѣ подъ носъ: «хочу, чтобы у меня были камни въ печени».
Славный, безкорыстный ребенокъ.
* *
Когда мама, поглаживая шелковистый Додинъ затылокъ, сообщила ему:
— Завтра у насъ будутъ блины ...
Додя не преминулъ подумать: «хочу, чтобы блины были мои», и спросилъ вслухъ:
— А что такое блины?
— Дурачокъ! Развѣ ты не помнишь, какъ у насъ были блины въ прошломъ году?
Глупая мать не могла понять, что для пятилѣтняго ребенка протекшій годъ —- это что-то такое громадное, мону
ментальное, что, какъ Монбланъ, заслоняетъ отъ его глазъ предыдущіе четыре года. И съ годами эти Монбланы все уменьшаются и уменьшаются въ ростѣ, дѣлаются пригорками, которые не могутъ заслонить отъ зоркихъ глазъ зрѣ
лаго человѣка его богатаго прошлаго, ниже, ниже дѣлаются пригорки, пока не останется одинъ только пригорокъ — увѣнчанный каменной плитой, да покосившимся крестомъ.
Годъ жизни наглухо заслонилъ отъ Доли прошлогодніе блины. Что такое блины? Бдятъ ихъ? Можно ли на нихъ кататься? Можетъ, это народъ такой — блины? Ничего, въ концѣ концовъ, неизвѣстно.
Когда кухарка Марья ставила съ вечера опару — Додя смотрѣлъ на нее съ почтительнымъ удивленіемъ и даже, боясь втайнѣ, чтобы всемогущая кухарка не раздумала почему-нибудь дѣлать блины, — иокательно почистилъ ручонкой край ея черной кофты, вымазанной мукой.
Этого показалось ему мало:
— Я люблю тебя, Марья, — признался онъ дрожащимъ голосомъ.
— Ну, ну. Ишь, какой ладный мальчушечка.
— Очень люблю. Хочешь, я для тебя у папы папиросокъ украду?
Марья дипломатично промолчала, чтобы не быть замѣшанной въ назрѣвающей уголовщинѣ, а Додя вихремъ по
мчался въ кабинетъ и сейчасъ же принесъ пять папиросокъ. Положилъ на край плиты.
И снова дипломатичная Марья сдѣлала видъ, что не замѣтила награбленнаго добра. Только сказала ласково:
— А теперь иди, Додикъ, въ дѣтскую. Жарко тутъ, братикъ.
«— А блины-то ... будутъ?
— А для чего жъ опару ставлю! — Ну, то-то.
Уходя, подкрѣпилъ на всяа&й случай: — Ты красивая, Марья.
*
Положивъ подбородокъ на край стола, Додя надолго застылъ въ нѣмомъ восхищеніи ...
Какія красивыя тарелки! Какая чудесная черная икра... Что за поражающая селедка, убранная зеленымъ лукомъ, свеклой и маслинами. Какая красота — эти плотныя, слежавшіяся сардинки. А въ развалившуюся на большой тарелкѣ не
извѣстную нѣжно-розовую рыбу Додя даже ткнулъ пальцемъ, спрятавъ моментально этотъ палецъ въ ротъ съ дѣланноразсѣяннымъ видомъ... (— Гмъ!.. Соленое.)
А впереди еще блины — это таинственное странное блюдо, ради котораго собираются гости, дѣлается столько приготовленій, вызывается столько хлопотъ.
— «Посмотримъ, посмотримъ, — думаетъ Додя, бродя вокругъ стола. — Что это тамъ у нихъ за блины такіе? ..» Собираются гости ...
Сегодня Додя первый разъ посаженъ за столъ вмѣстѣ съ большими, и поэтому у него широкое поле для наблюденій. Сбиваетъ его съ толку поведеніе гостей.
— Анна Петровна—семги!—настойчиво говоритъ мама. —■ Ахъ, что вы, душечка, — ахаетъ Анна Петровна. — Это много! Половину этого куска. Ахъ, нѣтъ, я не съѣмъ. ■—< «Дура», — рѣшаетъ Додя.
— Спиридонъ Иванычъ! Рюмочку наливки. Сладенькой, а?
— Нѣтъ, ужъ я лучше горькой рюмочку выпью. — «Дуракъ!» —• удивляется про себя Додя.
— Семенъ Афанасьичъ! Вы, право, ничего не кушаете!. . — «Врешь», — усмѣхается Додя. — «Онъ ѣлъ больше всѣхъ. Я видѣлъ».
— Сардинки? Спасибо, Спиридонъ Иванычъ. Я ихъ не ѣмъ. — «Сумасшедшая какая-то, — вздыхаетъ Додя. — Хочу, чтобъ сардинки были мои» ...
Марина Кондратьевна, та самая, у которой камни въ печени, беретъ на кончикъ ножа микроскопическій кусочекъ паюсной икры и намазываетъ икрой микроскопическій кусочекъ хлѣба..
— «Ишь ты, — думаетъ Додя. <—> Навѣрное, боится побольше-то взять: мама такъ по рукамъ и хлопнетъ за это. Или просто задается, что камни въ печени. Рохля».
Подаютъ знаменитые долгожданные блины.
Всѣ со звѣрскимъ выраженіемъ лица набрасываются на нихъ. Набрасывается и Додя. Но тотчасъ же опускаетъ голову въ тарелку и, купая локонъ темныхъ волосъ въ жидкомъ маслѣ, горько плачетъ.
— Додикъ, милый, что ты? Кто тебя обидѣлъ?!.. >—• Бли... ны ...
— Ну? Что блины? Чѣмъ они тебѣ не нравятся? —* Такіе ... круглые ...
— Господи... Такъ что жъ изъ этого? Обрѣжу тебѣ ихъ по краямъ; — будутъ четырехугольные,..
— И со сметаной...
— Такъ можно безъ сметаны, чудачина ты! — Такъ они тѣстяные!
— А ты какіе бы хотѣлъ? Бумажные, что ли? — И ... не сладкіе.
1 —• Хочешь, я тебѣ сахаромъ посыплю?
Тихій плачъ переходитъ въ рыданіе. Какъ они не хотятъ понять, эти большіе тупоголовые дураки, что Додѣ блины просто не нравятся, что Додя разочаровался въ блинахъ, какъ разочаровывается взрослый человѣкъ въ жизни! И никакимъ сахаромъ его не успокоить. Плачетъ Додя.
Боже! Какъ все это красиво, чудесно началось — все, начиная отъ опары и вкуснаго блиннаго чада —• и какъ все это пошло, обыденно кончилось: Додю выслали изъ-за стола.
*
Гости разошлись. * *
Измученный слезами, Додя прикурнулъ на маленькомъ диванчикѣ. Отыскавъ его, мать беретъ на руки отяжелѣвшее отъ дремоты тѣльце и ласково шепчетъ:
— Ну, ты ... блиноѣдъ африканскій ... Наплакался?
И тутъ же, обращаясь къ отцу, перебрасываетъ свои мысли въ другую плоскость:
— А знаешь, говорятъ, Антоновокій получилъ отъ Мразича оскорбленіе дѣйствіемъ.
И, подымая отяжелѣвшія вѣки, съ усиліемъ, шепчетъ обуреваемый пріобрѣтательскимъ инстинктомъ Додя:
— Хочу, чтобы мнѣ было оскорбленіе дѣйствіемъ.
Тихо мерцаетъ въ дѣтской красная лампадка. И еще слегка пахнетъ всепроникающимъ блиннымъ чадомъ Арк. Аверченко,