одного слова. Но здѣсь шла борьба. Борьба на самолюбіе.
— Марь Ванна... Вѣрно же . .. Это же третье лицо ... — А ну, гляну? Вѣрно. Ну, дальше.
— Эта женщина полгода репетировала меня.
Потомъ ей отказали, гакъ какъ ©сплыла наружу дикая истина:
Моя учительница была совсѣмъ неграмотная. Даже читать не умѣла!
А я у нея переводилъ латынь, французскій, нѣмецкій! Уходя., она сказала:
— Напрасно вы отказываете мнѣ. Что отъ меня требовалось? Чтобы вашъ сынъ началъ учиться? А развѣ онъ не началъ?
Это были святыя слова ... Но ихъ .никто не оцѣнилъ. Только послѣ удивлялись:
— Иродъ —- ты, Иродъ! Что жъ ты не учишься? Какого тебѣ еще репетитора взять, если къ тебѣ, уроду, самъ учитель гимназіи ходитъ?
Марь Ванна свѣтлое воспоминаніе моего дѣтства. .. — Подойдите къ духовной сущности учащихся. .. Она подошла. И я учился.
Почему я учился? Да только потому, что мнѣ болѣзненно хотѣлось щелкнуть ее гто носу, хотѣлось всегда имѣть про запасъ на ея «не вѣрно» торжествующій отвѣтъ:
— Нѣтъ, врешь, вѣрно!
Евграфъ Дольскій.
КОВЕРЪ.
По блѣднымъ лепесткамъ застѣнчивой печали И бѣглымъ огонькамъ довѣрчивой мечты Вы «женщину свою» настойчиво искали, Вскрывая каждый день все новыя черты.
Ее вы не нашли: ни въ оперѣ, ни въ храмѣ, Ни въ домѣ тайныхъ встрѣчъ, ни въ лунномъ серебрѣ, Ни въ сказкѣ, ни въ трудѣ, — и даже ни въ Исламѣ, — Она была не тамъ, не въ этомъ зломъ Бэдламѣ, А здѣсь, вотъ тутъ, въ давно забытомъ вами, Лежащемъ на полу, затоптанномъ ногами,
Потертомъ, старенькомъ, безпомощномъ коврѣ. Изъ крохотныхъ кусковъ, остатковъ всякой рвани, И узенькихъ полосъ негодныхъ туалетовъ. Сплели его узоръ пугливыхъ двѣ руки,
Вложивъ въ цвѣта надеждъ, восторговъ и желаній Покорные тона обиды и тоски.
Какихъ отжившихъ амулетовъ;
Какихъ ласкающихъ примѣтъ, Какихъ запросовъ и отвѣтовъ Въ его узорѣ только нѣтъ!
Вотъ кремовый атласъ — кокошникъ куклы-Муры, Вотъ синій кашемиръ — свидѣтель школьныхъ лѣтъ, Вотъ розовый батистъ и первые амуры,
Вотъ бантикъ голубой и первый портбукетъ. Чего, чего тамъ только нѣтъ!
Вотъ палевый фуляръ и роликъ аттестата, Вотъ замшевый кушакъ безусаго юнца,
Вотъ рыженькій пиджакъ двоюроднаго брата, А вотъ и бѣлый щелкъ отъ счастья и вѣнца. Чего, чего тамъ только нѣтъ!
Вотъ бальный крепъ-де-шинъ, залитый сладкимъ грогомъ, Вотъ газовый костюмъ, прозрачный, какъ слюда,
Вотъ сѣрый плотный драпъ, скучавшій по дорогамъ, А вотъ и темный бежъ заботы и труда. Чего, чего тамъ только нѣтъ!
Вотъ красный «.Пальмерстонъ» почтительнаго мужа, Вотъ бархатный плафонъ съ коляски первенца,
А вотъ и гладкій плюшъ, колючій словно стужа, Не ждущій отъ судьбы ни счастья, ни конца. Чего, чего тамъ только нѣтъ!
Вотъ трижды мытый холстъ больничнаго халата, Вотъ плисовый платокъ съ слѣдами отъ свѣчи,
Вотъ выцвѣтшій муаръ, погибшій безъ возврата, А вотъ и черный крепъ, и ленточка парчи . ..
Я могъ бы начертать на мраморѣ и мѣди Свою идею, но.. . меня страшитъ граверъ.
Позвольте же въ простой и дружеской бесѣдѣ Еще разъ развернуть предъ вами мой коверъ.
Владиміръ Винкертъ.

ПЕРЬЯ ИЗЪ ХВОСТА.

Философское теченіе въ поэзіи нашло отклики и въ самой дальней провинціи. Иркутская поэтесса Дина Стоне въ сборникѣ стиховъ „Сердце и невѣжество (у К. Пруткова проще: „Незабудки и запятки ) даетъ такіе образцы этой поэтической школы:
„Китаецъ о женщинахъ . Маньчжурская бабушка иго янь — чумиза, Японская бабушка иго янь — мокака Корейская бабушка иго янъ — чушка, Русская бабушка шибако шанго!
Поясненіе: Маньчжурка вся, отъ головы до низу,
Похожа на свою маньчжурскую чумизу; Японка — женщина — о, это обезьяна! Корейка — та похожа на свинью.
Но русская прекрасна безъ изъяна...
Спасибо, желтый другъ, за истину твою!
А дальше, желая защитить себя отъ скверныхъ отзывовъ въ газетахъ, иркутская поэтесса пишетъ:
Рецензентамъ. Пѣсни заунывныя
Не для васъ пою, —
Хочется мнѣ выплакать Доленьку свою.
Двухъ любимыхъ дѣточекъ Схоронила я...
Горькая — несчастная Доленька моя!
И я будто пташечка Съ той поры пою. —
Пусть услышатъ милые Пѣсенку мою..
Но зачѣмъ же бѣдную Оттого ругать?
Горя материнскаго
Вам,ъ вѣдь не понять.
Туркестанскій Край освобожденъ отъ воинской повинности, но никто не предполагалъ, что Иркутскъ освобожденъ отъ минимума грамотности и литературности.
„Маленькая Газета помѣщаетъ агентскія телеграммы въ такой специфической обработкѣ:
Бухарестъ. Вильгельмъ сильно шпыняетъ старичка Франца, чтобы тотъ съ Румыніей какъ-нибудь подѣлался, — уступилъ бы ей что-нибудь... А Францъ итакъ разстроенъ. Надо идти вглубь Сербіи, а приходится держать войска и у Румыніи. На границѣ строютъ траншеи и возводятъ укрѣпленік. Поѣзда ходятъ съ опущенными занавѣсками, публика не имѣетъ права шататься по вагону.
Сиди и не дыши!
А замѣтку въ хроникѣ о пойманномъ жуликѣ озаглавливаетъ: Лягу, лягу подъ кровать,
Не удастся ль мнѣ удрать..,
„Петр. Листокъ раньше давалъ заглавія еще лучшія. Надъ замѣткой о цѣлой семьѣ, отравившейся рыбой, ставилось: „Рыбки захотѣлось , а надъ замѣткой объ изнасилованіи молодымъ парнемъ шестидесятилѣтней старухи заголовокъ былъ составленъ еще болѣе короткій: „Идіотъ .
ШЕЯ.
Я не хожу въ кинематографъ и не ѣмъ рубленыхъ котлетъ. Но вчера ...
Вотъ что произошло вчера:
Сидѣлъ за столомъ, не писалось. Шуршала мышь въ углу. Долго стучала въ передней своими большими нотами жена. Это она набивала калоши на ботинки.
У жены моей такая прогрессія: очень крупныя калоши, еще крупнѣе ботинки, а ноги больше ботинокъ. Трудно ей, бѣдняжкѣ, надѣть ботинки, но калоши еще труднѣй.
И жена долго топала въ передней, какъ лошадь. Нако
— Наверху тоже ни
чего нѣтъ! Гдѣ же?!
нецъ ушла. Въ кинематографъ. Она ежедневно тамъ. И котлеты рубленыя очень любитъ. Что жъ, Богъ съ ней ...
Да, ушла жена. Тихо, тихо въ квартирѣ; только мышь шуршитъ. Сижу у стола, не пишется, сосетъ подъ ложечкой. Куда бъ пойти?.. . . Думаю, думаю .. . Некуда. И уже не думая, вяло, медленно на
дѣваю пальто, калоши, беру зонтъ и выхоіжу на улицу,.
Иду. А подъ ложечкой сосетъ, сосетъ ... Чего-то хочется ... Чего? И вдругъ я почему-то рѣшаю-, что это мінѣ въ кинематографъ хочется, и захожу въ ближайшій. Меня