О БЫВШЕЙ ЦЕНЗУРѢ.

Какое смѣшное ощущеніе: будто были мы, сатириконцы, волжскими бурлаками, еженедѣльно тащившими своими на
труженными лямкой плечами и грудью тяжелую цензурную барку. .. Тащили, кряхтя и надрываясь, съ проклятіемъ внутри и дѣланно веселой улыбкой на губахъ.
И вотъ — въ тотъ моментъ, когда мы особенно напружились, почти совсѣмъ пригибаясь къ землѣ, кто-то од
нимъ молніеноснымъ взмахомъ остраго ножа разрѣзалъ бичеву, и мы, освобожденные, чуть не ткнулись съ размаху носомъ въ землю. Цензура...
Ахъ, читатель, надо сказать правду: вѣдь вы почти ничего не знаете о ней и ужъ совершенно ничего въ ней не смыслите...
А мы знаемъ, — охъ, какъ знаемъ...
Мы, пожалуй, лучшіе спеціалисты по цензурѣ.
Вамъ было хорошо: сидѣли еы утромъ въ мягкомъ халатѣ за чашкой дымящагося кофе и, когда Почтальонъ при
носилъ аккуратно слаженный вдвое и обандероленный номеръ журнала, вы, сорваівъ лѣнивымъ движеніемъ бандероль, откидывались на спинку кресла и погружались въ снисходительное чтеніе...
— Ну, что1 они тамъ изобразили?
Развѣ вы звали тогда, что наша работа вкупѣ съ цензурой, напоминала промываніе золота въ вашгердѣ? При чемъ все золото оставалось въ цензурныхъ рѣшеткахъ, а дрянной шлакъ, песокъ и вода проскакивали въ журналъ и подавались вамъ еженедѣльно, подъ видомъ «политической сатиры», которую вы со снисходительнымъ видомъ обильными, но безопасными для правительства порціями Принимали внутрь.
Цензура...
Все это осталось уже позади., и поэтому у меня съ вами разговоръ о цензурѣ будетъ спокойный, безъ истерическихъ воплей, проклятій и гнѣва . .. Это ужіе исторія.
А исторія величава и невозмутима.
* »
*
Мнѣ лично приходилось имѣть очень много дѣла съ цензурой, и опытъ даетъ мнѣ право вывести одно главное заключеніе, характеризующее всю цензуру:
— Всякій цензоръ, охранявшій «устои», былъ—дуракъ. Это отнюдь не бранная полемическая выходка —• нѣтъ.
Спокойно и холодно я говорю на основаніи девятилѣтняго опыта:
— Цензоромъ назначали обязательно дурака.
А такъ какъ въ петроградскомъ комитетѣ было цензоровъ нѣсколько десятковъ, то эта внушительная группа цѣль
ныхъ крѣпко-сбитыхъ профильтрованныхъ и провѣренныхъ дураковъ производила грандіозное незабываемое впечатлѣніе.
Казалось, что по всей Россіи былъ кликнутъ кличъ, были произведены среди всероссійскихъ дураковъ прямые, тай
ные иі всеобщіе выборы йі результатомъ этого явились тѣ нѣсколько десятковъ великолѣпныхъ породистыхъ дураковъ, которымъ офиціально было присвоено наименованіе: «члены цензурнаго комитета».
Въ чемъ тутъ секретъ — непонятно, но всякій свѣжій человѣкъ сразу могъ отмѣтить яркую связь между долж
ностью цензора и особымъ устройствомъ мозговыхъ изви
линъ, комплексъ которыхъ характеризуетъ стараго матерою опытнаго дурака.
Не какъ полемистъ, а какъ хирургъ, какъ ученый, разсматриваю я сейчасъ вскрытый цензорскій мозгъ на своемъ операціонномъ столѣ, и нѣтъ у меня сомнѣній и ясно мнѣ, какъ Божій день:
— Дуракъ ты, голубчикъ.
Результатъ моихъ изслѣдованій таковъ:
•— Если цензоръ, значитъ — дуракъ. Если не дуракъ, значитъ, не цензоръ, а просто прохожій, забредшій сюда въ это казенное желтое зданіе на Театральной улицѣ по1 ошиб
кѣ, — и вотъ уже вижу я своими умственными омами, какъ зоветъ тебя, случайнаго прохожаго, въ свой строгій кабинетъ предсѣдатель цензурнаго комитета и говоритъ онъ тебѣ, строго наморщивъ брови: «А вѣдь вы, голубчикъ, намъ не подходите. Какой же вы цензоръ? Вотъ вы пропустили и То, и это. Развѣ можно? Нѣтъ, вы для насъ слишкомъ умны».
А еще бы! Не гоже быть умному человѣку въ этомъ царствѣ сплошныхъ рафинированныхъ дураковъ.
Были ли эти цензурные дураки злы? Ьътъ. По совѣсти говоря, не были. Они даже не мстили, если ’мы пробовали посмѣяться надъ ними въ журналѣ.
Надо быть справедливымъ: народъ все былъ не злой, не яростный, но до безконечности глупый.
Какое-то сплошное безысходное царство свинцовыхъ головъ, мѣдныхъ лбовъ и чугунныхъ мозговъ.
Расцвѣтъ русской металлургіи.
# •
*
Сейчасъ я подхожу къ самому деликатному мѣсту моей статьи... сейчасъ я буду разсказывать правду, только го
лую інеприкрашенную истину, и — я убѣжденъ, что читатель ни на іоту мнѣ не повѣритъ. Такъ оно все странно, неслыханно и ни на что не похоже.
Однако, завѣряю своимъ честнымъ словомъ, что вое нижеслѣдущее — правда, которую можетъ подтвердить любой изъ моихъ товарищей по работѣ.
Принужденъ сдѣлать такое предисловіе, переходя къ фактамъ и иллюстраціямъ моіей девятіилѣтніей работы съ цензурой.
1/ничтожлюшее сопоставленіе.
Однажды я вырѣзалъ изъ газетъ два циркуляра: одного министра о томъ, что нужно экономить бумагу и не вести не
нужной переписки, и другого министра — о томъ, что мини
страмъ нужно писать съ обращеніемъ «ваше высокопрѳвосходиітельетш», къ директорамъ департамента — «ваше превосходительство» и т. д.
Эти циркуляры я распорядился набрать и вставить въ журналъ безо всякихъ комментарій и критики.
Цензура ихъ не пропустила.
— Почему?! — завопилъ я
— Это издѣвательство, — со скорбной извиняющейся улыбкой объяснилъ цензоръ.
— Да вѣдь эти циркуляры были разосланы? — Были.
— И напечатаны во всѣхъ газетахъ?! — Напечатаны.
— И вы ихъ пропустили? —• (Пропустили.
— Почему же намъ нельзя?
— Рядомъ они стоятъ. Неудобно. Если бы разставить ихъ въ разные номера — тогда другое дѣло.
Страшныя голобы.
Однажды мной былъ .представленъ на цензуру графическій рисунокъ О. Шарлечаня — римскій воинъ, потрясающій копьемъ. У ногъ его были сложены отрубленныя вражескія головы, а подъ рисункомъ П. Потемкинъ подписалъ стихи, воспѣвающіе доблесть римскихъ воиновъ и прелести войны.
И вдругъ меня вызываютъ въ цензуру:
— Этотъ рисунокъ мы пропустить не можемъ. — Что-о-о?
Я смотрю на цензора широко открытыми выкатившимися глазами. Онъ на меня — сквозь двѣ хитро прищуренныя щелочки.
— Я не понимаю, въ чемъ дѣло? Что за причина.
Лукаво, съ легкимъ заигрываніемъ, онъ толкаетъ меня локтемъ въ бокъ:
— Ну, да не понимаете! Знаемъ мы, какъ вы не понимаете. О-о, вы, оатирикдацы, хитрый народъ съ вами нужно держать ухо востро!
— Даю вамъ честное слово, не понимаю! — Ніе понимаете? Такъ, такъ ...
Смотритъ на меня Съ неописуемымъ лукавствомъ, какъ авгуръ на своего собрата-авгура.
— Не понимаете? Будто! Ну я вамъ объясню, вотъ тутъ у ногъ воина лежатъ четыре головы — такъ?
— Такъ.
— Хорошокъ. Одна, скажемъ, Абдулъ-Гамида, другая Мануэля Португальскаго, третья — персидскаго шаха ... Такъ-съ. (Значительно и тихо, приблизивъ свое лицо къ моему лицу.) А чет-вертая голова — чья?
Ну, развѣ это не страшно? Какіе растлѣнные, сплющенные мозги должны быть у этого дурака, чтобы въ безобид
номъ художественномъ рисункѣ на античную тему найти страшный намекъ на то, о чемъ тогда И думать боялись,
(воспоминанія.)