СРЕДНІЙ.
Герасимъ Иванычъ Щуркинъ былъ именно то, что въ газетахъ называется «обыватель» и «средній человѣкъ».
Онъ, дѣйствительно, былъ средній человѣкъ: среднихъ лѣтъ, средняго роста, средняго образованія. Мѣсто на служ
бѣ занималъ тоже совсѣмъ среднее. Если провести, прямую линію отъ самаго пышнаго министра къ метельщику рельсъ конно-желѣзной дороги, иі перегнуть эту линію пополамъ, іо на мѣстѣ сгиба оказался бы именно Герасимъ Иванычъ Щуркинъ — средній человѣкъ.
Нанималъ онъ съ женой своей Клавдіей Петровной квартирку въ три комнаты, изъ* которыхъ одну сдавалъ студенту-косоворотнику.
Студентъ былъ парень славный, только немножко странный. Говорилъ какія-то трудныя слова: муниципализація, націонализація, капитализація и кухарку Ѳедосью звалъ «прихвостнемъ капитализма».
Но самое странное въ студентѣ было то, что о немъ дважды справлялся околоточный надзиратель.
Клавдія Петровна послѣ этихъ посѣщеній надумала отказать студенту отъ комнаты.
— Ну его къ Богу. Онъ еще насъ всѣхъ подъ кнуты подведетъ.
Рѣшили выждать конецъ мѣсяца да и отказать.
А тутъ еще какіе-то безпорядки начались, трамваи остановились, народъ по улицамъ загудѣлъ.
У Герасима Иваныча къ счастью — бываетъ и такое счастье — щеку вздуло, все равно, приходилось доіЛа си
дѣть. А Клавдія Петровна очень обижалась: ни пройти, ни проѣхать, ходятъ рабочіе и лавки закрываютъ.
— И чего ходятъ? — удивлялась она. — Сами не знаютъ чего ходятъ, а ходятъ!
А тутъ опять околоточный заходилъ и про студента спрашивалъ.
— Дома его, батюшка, нѣту. А кабы былъ дома, мы бы сами попросили его насчетъ выходу. Мы его почитай и не видимъ, а видимъ такъ и не разговариваемъ. Даже и не смотримъ на него. Чего на него смотрѣть-то? Можетъ, онъ еще какой-нибудь такой... Ничего нѣтъ пріятнаго1.
Кухарка Ѳедосья пришла съ рынка сама не своя: бабы разсказывали, будто на той сторонѣ солдаты изъ пушекъ палятъ и будто приказано всѣхъ въ еврейскую вѣру переводить.
Герасимъ Иванычъ насчетъ еврейской вѣры не повѣрилъ, но въ намѣреніи своемъ выгнать подозрительнаго жильца укрѣпился еще тверже.
— Это все его штуки. Безъ него тутъ не обошлось! Вотъ тебѣ и муниципалитетъ!
А студентъ все не возвращался.
Вечеромъ Клавдія Петровна надумала хитрое дѣло: пойти въ студентову комнату да сжечь въ печкѣ всѣ его прокламаціи.
Пошли шарить. Нашли два компрометирующихъ письма. Въ одномъ писали: «Дорогой Сеничка! одолжи трешку».
Другое еще серьезнѣе: «Другъ любезный! ссуди пятишницу».
Герасимъ Иванычъ, какъ мужчина, сразу понялъ: — Это шифръ. Условныя слова. Пошарили еще.
Нашли литографированныя лекціи по международному праву. Потомъ совсѣмъ было собрались уходить, анъ подъ столомъ записка.
Рис. Б. Антоновскаго.
Александра Ѳедоровна: — А ты, голубчикъ, гдѣ взятъ въ плѣнъ? Нѣмецъ : — Подъ Двинскомъ. Въ атакѣ.
Александра Ѳедоровна: — И кто же побѣдилъ: наши или русскіе?
Герасимъ Иванычъ Щуркинъ былъ именно то, что въ газетахъ называется «обыватель» и «средній человѣкъ».
Онъ, дѣйствительно, былъ средній человѣкъ: среднихъ лѣтъ, средняго роста, средняго образованія. Мѣсто на служ
бѣ занималъ тоже совсѣмъ среднее. Если провести, прямую линію отъ самаго пышнаго министра къ метельщику рельсъ конно-желѣзной дороги, иі перегнуть эту линію пополамъ, іо на мѣстѣ сгиба оказался бы именно Герасимъ Иванычъ Щуркинъ — средній человѣкъ.
Нанималъ онъ съ женой своей Клавдіей Петровной квартирку въ три комнаты, изъ* которыхъ одну сдавалъ студенту-косоворотнику.
Студентъ былъ парень славный, только немножко странный. Говорилъ какія-то трудныя слова: муниципализація, націонализація, капитализація и кухарку Ѳедосью звалъ «прихвостнемъ капитализма».
Но самое странное въ студентѣ было то, что о немъ дважды справлялся околоточный надзиратель.
Клавдія Петровна послѣ этихъ посѣщеній надумала отказать студенту отъ комнаты.
— Ну его къ Богу. Онъ еще насъ всѣхъ подъ кнуты подведетъ.
Рѣшили выждать конецъ мѣсяца да и отказать.
А тутъ еще какіе-то безпорядки начались, трамваи остановились, народъ по улицамъ загудѣлъ.
У Герасима Иваныча къ счастью — бываетъ и такое счастье — щеку вздуло, все равно, приходилось доіЛа си
дѣть. А Клавдія Петровна очень обижалась: ни пройти, ни проѣхать, ходятъ рабочіе и лавки закрываютъ.
— И чего ходятъ? — удивлялась она. — Сами не знаютъ чего ходятъ, а ходятъ!
А тутъ опять околоточный заходилъ и про студента спрашивалъ.
— Дома его, батюшка, нѣту. А кабы былъ дома, мы бы сами попросили его насчетъ выходу. Мы его почитай и не видимъ, а видимъ такъ и не разговариваемъ. Даже и не смотримъ на него. Чего на него смотрѣть-то? Можетъ, онъ еще какой-нибудь такой... Ничего нѣтъ пріятнаго1.
Кухарка Ѳедосья пришла съ рынка сама не своя: бабы разсказывали, будто на той сторонѣ солдаты изъ пушекъ палятъ и будто приказано всѣхъ въ еврейскую вѣру переводить.
Герасимъ Иванычъ насчетъ еврейской вѣры не повѣрилъ, но въ намѣреніи своемъ выгнать подозрительнаго жильца укрѣпился еще тверже.
— Это все его штуки. Безъ него тутъ не обошлось! Вотъ тебѣ и муниципалитетъ!
А студентъ все не возвращался.
Вечеромъ Клавдія Петровна надумала хитрое дѣло: пойти въ студентову комнату да сжечь въ печкѣ всѣ его прокламаціи.
Пошли шарить. Нашли два компрометирующихъ письма. Въ одномъ писали: «Дорогой Сеничка! одолжи трешку».
Другое еще серьезнѣе: «Другъ любезный! ссуди пятишницу».
Герасимъ Иванычъ, какъ мужчина, сразу понялъ: — Это шифръ. Условныя слова. Пошарили еще.
Нашли литографированныя лекціи по международному праву. Потомъ совсѣмъ было собрались уходить, анъ подъ столомъ записка.
Рис. Б. Антоновскаго.
БЛАГОЧЕСТИВѢЙШАЯ, САМОДЕРЖАВНѢЙШАЯ.
Александра Ѳедоровна: — А ты, голубчикъ, гдѣ взятъ въ плѣнъ? Нѣмецъ : — Подъ Двинскомъ. Въ атакѣ.
Александра Ѳедоровна: — И кто же побѣдилъ: наши или русскіе?