ОКТЯБРЬ И ПОЭТЫ ЗАПАДА

Советская марсельеза
Эрих Мюзам.
Чего вы медлите, народы?
День нарастает все быстрей. Вы ожидаете свободы,
Когда свобода у дверей.
Иль вам не слышен зов с Востока? Он к вам летит, он ищет вас,— Освобожденья близок час, И он раскинется широко.
Вставай же, беднота, на бой,— Снимай винтовку с плеч!
Свобода—клич твой боевой, Советы—грозный меч!
Дрожит банкир за целость ренты, Но подкуп—прочный пьедестал, И охраняют парламенты Его священный капитал.
Но зерен, солнцем разогретых, Не удержать в земном гробу:
Молчи ж, богач! Твою судьбу
Решит народ в своих Советах.
Вставай же, беднота, на бой,— Снимай винтовку с плеч!
Свобода—клич твой боевой, Советы—грозный меч!
Солдат, крестьянин, пролетарий, Смелой,—за дело нищеты!
Ломай тем яростней, чем старей Те стены, где томился ты!
Тебе пример дала Россия.
Уж венгры с нею стали в ряд,— Чего ж ты спишь, пролетариат? Что дремлют массы трудовые?
Вставай асе, беднота, на бой,-- Снимай винтовку с плеч!
Свобода—клич твой боевой, Советы—грозный меч1
Пора копчать с бедняцким горем! Для битв не хватит ли огня? Мы наступление ускорим Социалистического дня.
Сбылось учителей вещанье: В обломках старый мир лежит,. Уже Советский строй крепит
Счастливых стран соревиованье.
Вставай же, беднота, на бой,— Снимай винтовку, с плеч!
Свобода—клич твой боевой, Советы—грозный меч!

Поэма о русском ребенке

Ж. Шеневьер.
Далеко, далеко, в глухой избе, У края снегов и сосновых чащ, Плачется тихо больное дитя,— Дитя, не знавшее румянца щек,
Лихорадка из ела его лицо, Голод выявил каждую кость,
Его тело высохло, словно плетень, На котором развешивают белье.
— Спи, уже поздно,—говорит ему мать. — Зимой бывает поздно всегда,— Тихо шепчет больное дитя,
Потому что ему уже страшен сон.
Вот его сказкой баюкает мать— Про Бабу-Ягу—Костяную Ногу,
У которой на курьих ножках изба Может вертеться по всем ветрам.
Вот напевает она ему песнь— Про колдунью с косой, зеленей травы, У которой голос так нежен и тих,
Точно у квакушки из болотных вод.
Вот она сказывает былинный сказ— Про Владимира-Солнцо, про стольный
град, Про новгородского богатого гостя
Садко И про семь дочерей Морского царя.
Она бьет поклоны всем святым И золотонимбому своему, христу,- Но зима сильнее всех богов,— Богов, которых она зовет.
Он не откроет больше глаз,
Дитя, не знавшее румянца щек. О, мать, ему уж не нужно слов. Бедный птенец опочил навек.
Так он легок и так иссох, Лихорадкой замученное дитя,
Что только и виснет его голова, И тяжести больше нет ни в чем.
Так он легок и так иссох,
Бедный Васютка, дорогой сынок, Что матери даже не надо сгибать Дрожащих рук, чтоб его поднять.
Чтоб его поднять и его простереть. Тихо шатаясь от безмолвных слез, Неумолимой пустоте
Европы, наведшей незрячий взор.
Умер ребенок,—и в том же селе Умер ребенок еще другой,
И в ближнем городе, вместе с ним, Умерло сто детей еще.
Зима Востока, зима без границ, Зима Тобола, зима Оки,—
Тебе не хватит твоих снегов, . Чтобы погибших прикрыть детей!
Он умер под вечер, октябрьским днем; Бедный Васютка, дорогой сынок,—
Он умер под вечер, октябрьским
днем,
Что был бы яснее, чем летний день,

Французские писатели в ПолЬше

В средине октября в Варшаву приехали два французских писателя— Шеневьер и Дюамель, — являющиеся представителями заграничного комитета по борьбе за амнистию. Председатель польского союза писателей Каден-Бапдровский выразил Дюамелю и Шеневьеру свое неудо
вольствие но поводу того, что французские писатели не снеслись и не посетили союз польских писателей. В то же время польские писатели явно бойкотировали Шеневьера и Дюамеля. Приехавшие писатели по
сетили общество полвских свободомыслящих и Красный Крест, которым были информированы о положении политических заключенных в Поль
ше. На снимке—Шеневьер и Дюамель перед от‘сздом из Варшавы на вокзале. Стоят (слева направо): Дюамель, Шеневьер, радикальный публицист Гемпель, председатель Международного комитета по борьбе за амнистию—коммунистический депутат сейма Валин и второй коммунистический депутат сейма Сохацкий. (МОПР).
Когда б его не гнела тоска,—
Горькая тяжесть материнских слез, Что выжгла на нашем поникшем дбу Молчанья Каинову печать.
Народ Европы, народ столиц, Толпы театров и кабаков!
Бедный Васютка, дорогой сынок, Мертв из-за ваших песен и игр.
Он мертв, потому что стальным
кольцом Сжимают армии всех государств
Страну, обращенную ими в тюрьму, И воздух, которым нельзя дыщать.
Он мертв, потому что живет союз Безумья и Ненависти—двух сестер, Адским огнем бороздящих мир,—
Дряхлеющий мир, идущий ко дну.
Он мертв, потому что мы сносим
стыд,— Жалкие люди!—терпеть и знать,
Что он умирает, и каждый день
Он должен вновь и вновь умирать.
Он мертв, потому что на оту смерть Мы отвечаем только слезой.
Ребенок, не знавший румянца щек, Мертв, потому что мы—ничто!
Перевел Абрам Эфрос.
Книжка „Поэзия войны и революции наЗаийдо**,
А. Эфроса, выходит в Библиотеке „Огонек .

ГРУЗИН

Рассказ Александра Аросева.
Начальник команды охраны штаба был предан революции всем своим существом.
Военная мобилизация оторвала ого от родных кавказских гор, от его родины Грузии. Одев шинель и вскинув на спипу солдатский мешок, а на плечо*— ружье, он оставил свое теплое крестьянское гнез
до, свои виноградники, свою землю. За
ставили его выучить русские песни. С песнями отими он, рядовой такого-то
полка, спустился с гор и отправился в Москву, в запас.
Все, что с собой он захватил из родных гор, это — восточную честность, чистую, как горный ручей, и горячую, как кровь только что заколотого барана.
И вот в московские казармы постучалась, как шторм — революция. Солдаты вышли буре навстречу. Вышел и он. В шинели, в серой папахе, в обмотках.
Когда у Страстного монастыря услышал первую мятежную речь, то снял папаху, предоставии весеннему мартовскому ветру
свои редеющие, черные с синим отливом волосы. Ему казалось нечестным, неблагородным слышать священную речь, луч
шие в мире слова—с покрытой головой. Другие солдаты стояли в шапках. Неко
торые мельком взглянули в открытое, бритое, рябое лицо грузина. Он никого