II.
Сам сидит у окошка (Знай шевели умом!)
Баба—у вымененного на картошку Трюмо.
Бредят часы звоном.
Вспыхивает пламя в очаге. А он, попахивая самогоном, Думает о Колчаке.
Верить-ли, верить, нет-ли?.. Крови-то фунт почем?
Может быть, влезешь в петлю... Может—в почет...
В мыслях: комбед в поместьи (Ножик—декрет в руке) И серебряный крестик
Там, под гумном, в сундуке.
Челюсти сводит вместе. Даже заныла скула.
Месть бедноте, месть ей! Знают, ведь, что кулак!
Разве сойдешь им за брата? Камнем на шее сидят.
Сердце свое бы запрятал— Выроют! Съедят!
Все им мечи стол, Если богатым стал.
При Колчаке бы богатством... Вздрогнул. Надумал. Встал.
Вдруг показалось: грянул Звон завоеванных полей. Голосом грянул в рану: —Не смей!
Птицей умчалась дума. . Вымолк случайный ружейный треск, Но не пошел, раздумал
Вырыть серебряный крест.
Сам сидит у окошка (Знай шевели умом!)
Баба—у вымененного на картошку Трюмо.
Бредят часы звоном.
Вспыхивает пламя в очаге. А он, попахивая самогоном, Думает о Колчаке.
Верить-ли, верить, нет-ли?.. Крови-то фунт почем?
Может быть, влезешь в петлю... Может—в почет...
В мыслях: комбед в поместьи (Ножик—декрет в руке) И серебряный крестик
Там, под гумном, в сундуке.
Челюсти сводит вместе. Даже заныла скула.
Месть бедноте, месть ей! Знают, ведь, что кулак!
Разве сойдешь им за брата? Камнем на шее сидят.
Сердце свое бы запрятал— Выроют! Съедят!
Все им мечи стол, Если богатым стал.
При Колчаке бы богатством... Вздрогнул. Надумал. Встал.
Вдруг показалось: грянул Звон завоеванных полей. Голосом грянул в рану: —Не смей!
Птицей умчалась дума. . Вымолк случайный ружейный треск, Но не пошел, раздумал
Вырыть серебряный крест.