следняя терта искуснику на театре, Всеволоду; за ней, этой чертой, пресловутые последние «26» возвращаются к прежним «двадцати четырем» годам досценичеокой житейской жизни Мейерхольда, уже не Всеволода, а Карла—Тео
дора—Казимира (как окрестил его при рождении батюшка, силезский уроженец, владелец Пензенского водочного завода) и только. ^
Ибо постановка «Земли дыбом» (бедный автор «Ночи» Ш. Мартино, вздыбленный Третьяковым!) с аксиоматиче
ской ясностью подтвердила то, что мы утверждали и раньше, на основании только митинговых выступлений Вс. Эм. и по
становки «Великодушного рогоносца», именно: т. н. «те
атральная био-механйка» —за пределами театра, за гранью искусства. Здесь поистине антипсихологический, машинный, антиличностный натурализм пришел к своему «диалекти
ческому» самоотрицанию... Примитивная «агит-нропнаякино-фильма с газетными плакатами, с «популярнымираз’яснениями.
— Религия—дурман для народа,—когда герои упоминают «а сцене о боге; мокрые кальсоны императора Вильгельма II, ретирадное ведро с царским вензелем и его величество «в патуре» на ведре—для такого же ненужного упро
щенного («что долго думать тут?») поругания столь прочно вколоченной в гроб идеи царизма; безжизненное,-безнадежнобесцветное, беспросшетно-бездарное (даже без обычной у Мей
ерхольда метро-ритмической установки голосов ораторов), халтурное митингование; пудно-повторяюнрвся велосипед
ные, мотоциклетные и автомобильные гонки по сцене и в зрительном зале; а поверх всего суконная,’ неопределенная,
всеобщая, равная, прямая и явная, челюсти раздирающая скучная скука—скучища (лишь в третьей картине преры
ваемая лошадиным хохотом, источник которого все в том императорском ведрышке с вензелем)—куда же дальше?
Некуда!
Отныне сценическая площадка мейерхольдо ва театра— быть может, отличный ипподром для мотоциклетных и вело
сипедных гонок, для акробатических бегов, полетов и скачек с препятствиями чрез почтеннейшую публику, поле нотной работы жокея, нкффера, акробата,—но что здесь делать искусству актера?..
Мы не внаем даже, что здесь делать умному (о глупом речи не ведем) агитатору: ибо такая «агитация дыбом» спо
собна в одинаковой мере скомпрометировать не только дело сценического мастерства, но и дело серьезной кино-про
паганды! Помилуйте: на сцене ни одного живого, яркого, пе убивающего скукой осенней—положительного образа революционера. Все эти Ледрю, Фавроли, Гутодье, Мариетты и т. д. , и т. д.,—ведь это деревянные куклы, картонные истуканы, испорченные, потертые, напетые и тысячу раз перепетые пластинки фонографа, а не живые люди!..
И, если еще живет кто либо между походными кухнями и сухими, морозно-холодными железными скелетами сцени
ческих «конструкций» (приклеенных к действию, как к ведру—паровозная гайка),—так это, конечно, карикатурные, фельетонные образы генералиссимуса Бурбуза, пар
ламентского депутата и императора Вильгельма, остро, буффонадно сделанные Орловым; Молошным и Зайчиковым..
А Зайчиков—этот блестяще-одаренный, комичеоки-характерный и трагически-бесхарактерный Зайчиков! Что сдела
ла, во что обратила его проклятая режиссерская машина!.. Вот поистине талантливейший уродец, потрясающий Ho
munculus дегенеративной биомеханической кухни! Вот па ком можно было бы продемонстрировать ту, извините за
выражение, «гигиену актера», какую проповедует нынче Мейерхольд!
«Гигиена», суть которой в убиении актерской личности, в каком-то нарочитом, ничем пе оправданном омердяковском выверте всего тела; всей психики наизнанку, «дыбом», на потеху худшим элементам галери!
«Гигиена», секрет которой в том, чтобы измять, как • епанчу гидры, тело необычайного Эстриго — Вильгельма — Зайчикова, выщелочить душу, выпарить кости, зарыть иосом-пятачком в помост (вспомните сцены допытывашш Брюпо—Эстриго), садически измотать актера; заставить его предстать пред публикой, как не предстает ни один из цир
ковых клоунов, никакой «тот, кто поручает пощечины»; издергать свидригайловским хохотом («вечность—хи-хи —а может эта вечность просто деревенская баня с пау
тиной—хи-хи)?..—и потом швырнуть этот скелет актера на железные скелеты «конструкций»?..
Поистине: что может с более убийственной убедительностью свидетельствовать o декадентской (попрежнему дека
дентской, хоть и с ультрареалистическим автомобилем!), вырожденческой и аристокпатической природе театра Мейерхольда, чем эта судьба Зайчикова па подмостках био-механичеокого театра? Что может ярче выявить, чем это измятое актерское тело, чем эти лягушвдьиквы вернутые глаза, чем эта железной скребницей стираемая (и все еще, к счастью, не стертая) актерская душа,. выявить то безграничное презрение к человеческой (в частности, актерской) лич
ности, на коем зиждется вся несложная мейерхольдова «механика»?.. И разве не характерно для этой мшимю-аигииндиВидуалистической, но в чувстве своем сугубо-аристократичо овой и эгоцентрической природы режиссерской
диктатуры, что из всех наших столичных театров только два; и оба «левые», названы именем своих «героев»-диктаторов над «толпой» актеров и студийцев: театр Мейерхольда и мастерская Фореггера?..
Как же не вспомнить пророческую характеристику Мейерхю льда-режиосера, данную бесконечно-чуткой Комиссаржевокой:
«Путь, ведущий к театру кукол, к театру марионеток, к которому вы идете все время,—не мой путь».
Но, быть может, не все еще кончено?
Может быть, за концом этого этапа начало другого, столь же закономерного, как революция ©след за реакцией, как реиессапс—за декадансом?
Ведь пе даром столь широк диапазон мейерхольдовских исканий, столь неукротима энергия его попыток, замыслов, ошибок, открытий и провалов!
Быть может, от этого «нео-натурализма» придет наш экспериментатор к «нео-романтизму», к новому «услов
ному», символическому или экспрессионистскому воплощению человека современности, па этот раз не под звуки ор
гана и хора в «Сестре Беатрисе», но под гул машин, под гул пушек, под снопами прожекторов и витринные нэповские рефлекторы?..
Быть может, сумеет еще найти сценический синтез человека и машины, борющихся за гегемонию на арене нашей действительности?..
Не зпаем, погонится ли па мотоциклете талантливый экспериментатор к площадным триумфам «Казино» -<Фореггер уже погнался—чрез «Канарские острова») или сумеет сделать эту площадь подлинно Триумфальной пло
щадью триумфа театра духовного пафоса и революционной культуры.
Поживем—увидим:
Способен ли еще исцелить себя доктор Дапертутто?
Яков Браун.
дора—Казимира (как окрестил его при рождении батюшка, силезский уроженец, владелец Пензенского водочного завода) и только. ^
Ибо постановка «Земли дыбом» (бедный автор «Ночи» Ш. Мартино, вздыбленный Третьяковым!) с аксиоматиче
ской ясностью подтвердила то, что мы утверждали и раньше, на основании только митинговых выступлений Вс. Эм. и по
становки «Великодушного рогоносца», именно: т. н. «те
атральная био-механйка» —за пределами театра, за гранью искусства. Здесь поистине антипсихологический, машинный, антиличностный натурализм пришел к своему «диалекти
ческому» самоотрицанию... Примитивная «агит-нропнаякино-фильма с газетными плакатами, с «популярнымираз’яснениями.
— Религия—дурман для народа,—когда герои упоминают «а сцене о боге; мокрые кальсоны императора Вильгельма II, ретирадное ведро с царским вензелем и его величество «в патуре» на ведре—для такого же ненужного упро
щенного («что долго думать тут?») поругания столь прочно вколоченной в гроб идеи царизма; безжизненное,-безнадежнобесцветное, беспросшетно-бездарное (даже без обычной у Мей
ерхольда метро-ритмической установки голосов ораторов), халтурное митингование; пудно-повторяюнрвся велосипед
ные, мотоциклетные и автомобильные гонки по сцене и в зрительном зале; а поверх всего суконная,’ неопределенная,
всеобщая, равная, прямая и явная, челюсти раздирающая скучная скука—скучища (лишь в третьей картине преры
ваемая лошадиным хохотом, источник которого все в том императорском ведрышке с вензелем)—куда же дальше?
Некуда!
Отныне сценическая площадка мейерхольдо ва театра— быть может, отличный ипподром для мотоциклетных и вело
сипедных гонок, для акробатических бегов, полетов и скачек с препятствиями чрез почтеннейшую публику, поле нотной работы жокея, нкффера, акробата,—но что здесь делать искусству актера?..
Мы не внаем даже, что здесь делать умному (о глупом речи не ведем) агитатору: ибо такая «агитация дыбом» спо
собна в одинаковой мере скомпрометировать не только дело сценического мастерства, но и дело серьезной кино-про
паганды! Помилуйте: на сцене ни одного живого, яркого, пе убивающего скукой осенней—положительного образа революционера. Все эти Ледрю, Фавроли, Гутодье, Мариетты и т. д. , и т. д.,—ведь это деревянные куклы, картонные истуканы, испорченные, потертые, напетые и тысячу раз перепетые пластинки фонографа, а не живые люди!..
И, если еще живет кто либо между походными кухнями и сухими, морозно-холодными железными скелетами сцени
ческих «конструкций» (приклеенных к действию, как к ведру—паровозная гайка),—так это, конечно, карикатурные, фельетонные образы генералиссимуса Бурбуза, пар
ламентского депутата и императора Вильгельма, остро, буффонадно сделанные Орловым; Молошным и Зайчиковым..
А Зайчиков—этот блестяще-одаренный, комичеоки-характерный и трагически-бесхарактерный Зайчиков! Что сдела
ла, во что обратила его проклятая режиссерская машина!.. Вот поистине талантливейший уродец, потрясающий Ho
munculus дегенеративной биомеханической кухни! Вот па ком можно было бы продемонстрировать ту, извините за
выражение, «гигиену актера», какую проповедует нынче Мейерхольд!
«Гигиена», суть которой в убиении актерской личности, в каком-то нарочитом, ничем пе оправданном омердяковском выверте всего тела; всей психики наизнанку, «дыбом», на потеху худшим элементам галери!
«Гигиена», секрет которой в том, чтобы измять, как • епанчу гидры, тело необычайного Эстриго — Вильгельма — Зайчикова, выщелочить душу, выпарить кости, зарыть иосом-пятачком в помост (вспомните сцены допытывашш Брюпо—Эстриго), садически измотать актера; заставить его предстать пред публикой, как не предстает ни один из цир
ковых клоунов, никакой «тот, кто поручает пощечины»; издергать свидригайловским хохотом («вечность—хи-хи —а может эта вечность просто деревенская баня с пау
тиной—хи-хи)?..—и потом швырнуть этот скелет актера на железные скелеты «конструкций»?..
Поистине: что может с более убийственной убедительностью свидетельствовать o декадентской (попрежнему дека
дентской, хоть и с ультрареалистическим автомобилем!), вырожденческой и аристокпатической природе театра Мейерхольда, чем эта судьба Зайчикова па подмостках био-механичеокого театра? Что может ярче выявить, чем это измятое актерское тело, чем эти лягушвдьиквы вернутые глаза, чем эта железной скребницей стираемая (и все еще, к счастью, не стертая) актерская душа,. выявить то безграничное презрение к человеческой (в частности, актерской) лич
ности, на коем зиждется вся несложная мейерхольдова «механика»?.. И разве не характерно для этой мшимю-аигииндиВидуалистической, но в чувстве своем сугубо-аристократичо овой и эгоцентрической природы режиссерской
диктатуры, что из всех наших столичных театров только два; и оба «левые», названы именем своих «героев»-диктаторов над «толпой» актеров и студийцев: театр Мейерхольда и мастерская Фореггера?..
Как же не вспомнить пророческую характеристику Мейерхю льда-режиосера, данную бесконечно-чуткой Комиссаржевокой:
«Путь, ведущий к театру кукол, к театру марионеток, к которому вы идете все время,—не мой путь».
Но, быть может, не все еще кончено?
Может быть, за концом этого этапа начало другого, столь же закономерного, как революция ©след за реакцией, как реиессапс—за декадансом?
Ведь пе даром столь широк диапазон мейерхольдовских исканий, столь неукротима энергия его попыток, замыслов, ошибок, открытий и провалов!
Быть может, от этого «нео-натурализма» придет наш экспериментатор к «нео-романтизму», к новому «услов
ному», символическому или экспрессионистскому воплощению человека современности, па этот раз не под звуки ор
гана и хора в «Сестре Беатрисе», но под гул машин, под гул пушек, под снопами прожекторов и витринные нэповские рефлекторы?..
Быть может, сумеет еще найти сценический синтез человека и машины, борющихся за гегемонию на арене нашей действительности?..
Не зпаем, погонится ли па мотоциклете талантливый экспериментатор к площадным триумфам «Казино» -<Фореггер уже погнался—чрез «Канарские острова») или сумеет сделать эту площадь подлинно Триумфальной пло
щадью триумфа театра духовного пафоса и революционной культуры.
Поживем—увидим:
Способен ли еще исцелить себя доктор Дапертутто?
Яков Браун.