обще—противъ всего сверхъестественнаго. Чтобы избѣжать придирокъ цензуры, мысли слишкомъ
вольныя облекались въ нѣсколько неопредѣленную, туманную форму, которая, однако, никого не вво
дила въ заблужденіе. Внимательный читатель успѣлъ уже привыкнуть къ „эзоповскому языку, усвоенному передовыми представителями русской литературы. Рядомъ съ этимъ шла устная пропаганда. Стоя на почвѣ данныхъ, доставляемыхъ нау
кой, она дѣлала изъ нихъ окончательные выводы,
уже нисколько не стѣсняясь цензурными соображеніями, съ которыми принуждены были считаться писатели. Атеизмъ превратился въ религію своего рода, й ревнители этой новой вѣры разбрелись, подобно проповѣдникамъ, по всѣмъ путямъ и дорогамъ, разыскивая вездѣ душу живую, чтобы спасти ее отъ христіанскія скверны. Подпольные станки и тутъ оказали свою услугу. Изданъ былъ лито
графированный переводъ сочиненія Бюхнера „Сила и Матерія“, которое имѣло громадный успѣхъ. Книга читалась тайкомъ, не смотря на рискъ, съ которымъ это было сопряжено, и разошлась въ тысячахъ экземпляровъ.
Однажды попало мнѣ въ руки письмо В. Зайцева, одного изъ сотрудниковъ „Русскаго Слова , бывшаго главнымъ органомъ стараго нигилизма. Въ этомъ письмѣ, предназначавшемся для подполь
ной печати, авторъ, говоря о своей эпохѣ и обвиненіяхъ, выставляемыхъ нынѣшними нигилистами противъ нигилистовъ того времени, пишетъ: „Клянусь вамъ всѣмъ святымъ, что мы не были эгоистами, какъ вы насъ называете. Это была ошиб
ка,—согласенъ, но мы были глубоко убѣждены въ томъ, что боремся за счастье всего человѣчества, и каждый изъ насъ охотно пошелъ бы на эшафотъ и сложилъ свою голову за Молешотта и Дарвина11.
Слова эти заставили меня улыбнуться, но, несомнѣнно, они были совершенно искренни. Если бы