1 МАЯ 1937 г., № 120 (708G)



ПРАВДА

КО ЛЬ ЦО Об ехав с концертами Свердловск и Пермь,   И ровно двенадцать тысяч колец и многие города, мы через неделю дадим». Конечно, овации вновь поднялись серебряной стаей вверх, И по домам своим разошлись две тысячи человек. Актриса уехала в Магнитогорск, о кольцах забыв тотчас, Решив, что многое можно сказать в такой торжественный час. А через неделю поезд ее обратно в Челябинск примчал, И снова был переполнен зал, и голос ее звучал. И преподнес ей старик Петров, сияло его лицо, Двенадцать тысяч двести десятое поршневое кольцо. Она всегда имела успех! Он был грандиозен, друзья. В городе Курске ей подарили курского соловья. Гордый Свердловск благодарил яшмой и рубином ее. B Туле ей, маленькой, преподнесли свирепого вида ружье. И отдыхали в квартире у ней, полные красоты, Мурманские и тбилисские, и киевские цветы. Она привыкла к таким вещам, но тут, понимаете, тут Ей люди свой труд принесли в награду за ее несравненный труд. Она поняла, что песня ее

МА Т Ь Вот, товарищ корреспондент, когда вы ко мне ехали, то, верно, думали, что я дрях- лая женщина и что меня манной кашей из ложки кормяг. А приехали в наше село, в колхоз «Червоный степ», то спросили, где здесь живет баба Мотря Безверха, и вам ответили-вон она живет, где зацвели вишни. И я вышла к вам, и вы увидели, что я не дряхлая,в огородную бригаду у нас слабосильных не берут. А лет мне уже шестьдесят с гаком, и детей у меня девя- теро: пятеро хлопцев, остальные девчата. Дожилась я счастья, что повсюду теперь узнают, какие у меня дети, а материнское сердце, всем известно, только о детях и думает. И наверное нигде на свете не при- езжают так корреспонденты к матерям, что- бы поговорить о детях и о всем хорошем, как у нас. Я понимаю, что мы, матери, через газету таким путем весть друг друж- ке подаем и радостью делимся в первомай- ский день. Вот моя хата стоит в ложбинке под го- рой, внизу река Ворскла и левады, и село раскинулось по берегу, как писанка. У ме- ня вишни цветут раньше, чем у всех, то ли почва подходящая, и сад от холодного ветра укрыт, то ли просто счастливая я стала. Начну издалека, как в августе 1914 го- да принесли нам повестку о том, что мой муж должен явиться в Полтаву к воин- скому начальнику. Заплакали мы в хате- и я, и пятеро детей: оставлял нам муж очень большое хозяйство -- одну лошадь и полторы десятины земли. Запрягли мы эту лошадь и повезли нашего батька в Пол- таву на пункт. У сборного пункта остановились, взял мой муж торбу и пошел во двор, а я оста- лась на улице, за слезами света не вижу. Просила, просила, чтобы и меня пропу- стили хоть попрощаться, но кто там на на- ши слезы внимание обращал? Так и вер- нулась домой, а мужа в тот же день по- гнали на станцию и отправили на герман- ский фронт. Из окопов домой редко кто писал, да еще так неразборчиво, что все равно никто на селе прочитать не мог. Получу письмо, догадаюсь, что жив, сухарей просит, вот мне и достаточно. Жилось очень яжело, приходилось и днем, и ночью работать, чтобы засеять землю. Летом-то еще кое-как жили, а вот зимой, в лютые морозы, - совсем пропадай с малыми деть- ми. Ходила я в Полтаву на заработки, де- тей оставляла дома,-сколько сердце, быва- ло, переболит, пока возвращусь!… Стану на колени перед иконой, детей вокруг себя по- ставлю, а сама плачу. Думаю, почему у людей дети мрут, а у меня полная хата, и бог не заглянет, не приберет их к себе, не сжалится над моим горем. Жили мы голодные, под страхом, и за что тогда убивали наших мужей на фрон- те, мы и сами не знали. Если бы не советская власть, где были бы теперь мы и наши дети? Наверное, и ко- стей бы не осталось, и множество матерей наших знает, что я говорю правду. Все мои дети были в комсомоле, комсомол их вос- питал и людьми сделал, у них у всех обра- зование и дорога в большую жизнь. Вернулся мой муж с войны еле живой. Вот, давайте, я вам расскажу, как че- тырех сынов своих в Красную Армию от- правила, и не страшно мне, и радуется моя душа, когда я узнаю об их успехах. Старший сын, Семен, был призван в 1930  году. Его принимали в Полтаве, в призыв- ной комиссии состоял и мой муж, а его батько, Он подошел к Семену, похлопал по плечу и сказал: «Годен, я знаю». Теперь Семен служит на польской границе на- чальником заставы и пишет оттуда письма. Недавно получили мы письмо; он пишет, что живет весело, учится, знает больше, чем знали когда-то старые офицеры. Он просит написать ему о работе колхоза, севе, спрашивает, как я рабо- таю. Тут я и вспомню, какие письма пи- сал мне муж из действующей армии. Что  вши заедают, что фельдфебель гоняет, су- харей просил, и советую всем матерям не забывать и это прошлое помнить.

ПАНСКАЯ МОГИЛА

РАССКАЗ

и зывают о своей жизни в Красной Армии, а мы- о своей, колхозной. Написали мы, что сев ранних провели хорошо, что свеклу посеяли, что озимые взошли лучше не надо: из хаты выйдешь -- всюду зеленые посе- Через год второй мой сын. Юхим, пошел добровольно в кавалерию. Мы с му- жем, конечно, не мешали ему, только я пожелала Юхиму, чтобы он пошел на са- молет служить, и теперь я так за него рада, что он служит на тяжелых аэропланах на Дальнем Востоке… Он мне писал, что стал командиром, учится, что жена его Тося и сын Коля живы и здоровы. Потом он еще написал, что на границе охраняет нашу жизнь и социализм и что, как только японцы полезут на нашу землю, он с само- лета будет их бить. И я пожелала ему доброго здоровья и хороших успехов. А потом исполнилось третьему сыну, Грицько, 21 год, и он тоже загорелся: в армию--и край! Мы не возражали, только дали совет, чтобы не отставал от Семена Юхима, как они боевые, так и он. Гриць- ко сейчас учится в кавалерийской школе, пишет, что хорошо идет по учению и даже несколько слов написал по-немецки, а доч- ка моя Оксана и прочитала,она школяр- ка, теперь на селе всякое письмо прочи- тают. Грицько тоже беспокоится о нашем колхозе, как бывший колхозник; просит Оксанку написать ему, как она учится. Прошлой осенью пошел в Красную Армию четвертый мой сын--Павло. Когда я узна- ла об этом, обрадовалась, что и четвертый оказался здоровый, подходящий. Он служит в танковой части, недавно прислал письмо: «Жизнь идет хорошо,-пишет,служу и учусь, как вам хотелося, чтобы я стал четвертым командиром в нашей семье. Чи- тал я в газете, что у нас на Украине вес- на, начался сев, а здесь еще холодно». В каждом письме мои командиры расска- вы, поет жаворонок, и очень красиво. Пишем сынам, что вдвоем с отцом зара- ботали больше четырехсот трудодней, жи- вем сытно и не горюем, есть у нас корова, масло, куры, недавно свинья опоросилась. Муж мой колхозной пасекой командует. Вот еще напишите о моем Якове и Ма- русе, они у нас трактористы. Дочка ночью работает, готовит землю для посева, а сын днем сеет. Как по шнурку, сеялки Якова идут. Надеемся, урожай будет, как наука велит. Еще есть у меня Ганна- доярка и Олександра - студентка. Что о них скажешь? Упорные в жизни, цены им нет, голосистые, запевалы, любому парню в деле не уступят. Это не только я говорю, это каждый скажет. Как-то зашел ко мне приезжий. Насилу я его узнала, давно не видела. «Здрав- ствуй,--говорит,--Мотря!» «Доброго здо- ровья, - отвечаю, - отец Симеон», «Сча- стливо живешь?» спрашивает. «Ой, счастливо, батюшка», - отвечаю. «Видишь ли, - говорит, -- надо обязательно цер- ковь открыть. Прошли черные годы, сам бог советскую власть признал, благоден- ствие посылает, силу на врагов». «А Сталинскую Конституцию, батюшка, - спрашиваю, - тоже бог послал?». «Все от бога, - говорит, -- только надо закрытую церковь освятить, чтобы молились все за советскую власть, за ее процветание и   цах, успехи». «Батюшка, -- говорю, - разве ж мы за советскую власть не молимся? Сын мой Семен на польской границе молится, а Юхим -- на Дальнем Востоке, Грицько -- в кавалерии, Павло на танке молится. Мы- в колхозе гуртом молимся, - кто в огород- ной бригаде, кто на пасеке, кто на трак- торе, кто где может». Рассердился поп Симеон и ушел. Еще мы с мужем написали товарищу Сталину письмо. Мой муж писал, что, не- смотря на его годы, он станет вместе с сыновьями на защиту родины, если это будет нужно. Чуете, сыны, будьте храбры на грани- чтобы матери вами гордились, а отцы радовались. С первым мая! Харьков. Юрий ЯНОВСКИЙ. (Перевод с украинского).

ночью в полутемной кухоньке, в ржавой кастрюльке варили на плите странный сту- день. Вокруг сильно пахло желатином и ко- пировальными чернилами. Рядом с кухонным столом сидел черноволосый человек и тща- тельно вырисовывал красивые печатные буквы: «Пролетарии всех стран, соединяй- тесь!» Юноше было интересно следить, как черно-фиолетовые печатные буквы перехо- дили на застывшую массу гектографа и чи- тались уже наоборот, как бы отраженные в зеркале. Потом накладывали на застыв- шую массу чистый лист бумаги, недолго водили круглой полированной палкой по этому листу, и на листе отпечатывались запретные и заветные слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Теперь эти оттиски были в руках рабо- чих завода Берга. Затем раздалась песнь.

в Экспрессом в Челябинск, на Энский завод, приехала кинозвезда. С экранов театров песня ее входит в сердца и в дом, И голос ее, и образ ее миллионам людей знаком. И за песенный дар, и за светлый талант, исполненный глубины, Высокое званье присвоило ей правительство нашей страны. Весть о приезде ее на завод тотчас разнеслась окрест, И сели две тысячи человек в зал на тысячу мест. Гардеробщики приняли тонны одежд, настал выступленья час. Перед концертом волненье ее охватывало каждый раз. А нынче.- столько народа! И вот.- прекрасной тревоги полна, Из крошечной комнатки для актеров на сцену вышла она. волненьем полна вдвойне, Простые песни, могучие песни, песни о нашей стране, 0 наших делах и о нашей любви, о ветре далеких дорог. А люди ждали песен ее и сидели в такой тиши, Как будто бы в зале на тысячу душ не было ни души. И грусть Чайковского хлынула в зал, с сердцами людей говоря, И слесаря затаили дыханье, и ахнули токаря. Буря оваций взлетела вверх и разлилась вокруг. Били две тысячи человек в четыре тысячи рук. И тогда запела она, Когда она смолкла -- старик Петров волненье сдержать не смог. Он вышел на сцену и кратко сказал: «- Вы пели, товарищ, так… Мы вам цветы принесли, но цветы растенье, трава, пустяк. И даже лучшим из этих цветов не выразить наших сердец. Мы десять тысяч в смену даем поршневых, прочных колеп. И мы ответим своим трудом песням прекрасным таким

В отрогах Карпат проходила старая го- сударственная граница между Россией и Австро-Венгрией. Трудно было найти более живописный и более грязный и сонный го- родок во всем Юго-Западном крае старой России. Город упоминался в легописях древ- ней Руси, в истории Польши и Украины. Крестьяне, копавшие огороды у заставы, находили обломки копий, запорожские люльки и острия татарских стрел. На ста- ром кладбище, в бурьяне и репейнике, ле- жали древние могильные плиты с гербами польских панов и латинскими надписями. Великолепное, построенное итальянскими зодчими здание старого польского лицея поднималось за кирпичной оградой на пу- стынной базарной площади. Исправник,--- меланхолический взяточник, был высшей властью в уезде. Костлявый, рыжеусый жандармский ротмистр вел спокойную, бла- гостную жизнь ушедшего на пенсию офице- ра. Он обеспокоился только однажды, когда в город прислали студентов, уволенных из Киевского университета, Студентам забрили лоб и сдали в солдаты за участие в универ- ситетских беспорядках. Но студенты отбыли срок, уехали, и снова наступило затишье. 1905 год не разбудил сонного уездного болота. Сюда приходили вести о лемонстра- циях, о восстаниях, но все это было где-то далеко, даже не в губернии, а в очень да- леком Киеве. Киев ощущался здесь таким же отдаленным, как Вена или Париж. И однако случилось так, что именно в этом тихом заштатном городишке, на главной улице, называемой Широкой, произошла первомайская демонстрация. Был в этой глуши маленький чугуно- литейный заводик, принадлежавший разбо- гатевшему купцу, Сотня рабочих была един- ственным отрядом пролетариев в городе чи- новников, попов, мелких купцов и поме- щиков. Если бы жандармский ротмистр Ка- набих не был так глубоко уверен в поднад- зорном ему населении, его обеспокоило бы появление в этом городе проезжего челове- ка. Это был черноволосый, статный парень в синей косоворотке и стареньком выцветшем студенческом картузе. Только позже, когда полетели телеграммы в губернию и Петер- бург, дознались, что именно делал в городе и на заводе Берга человек, которого назы- вали рабочие «товарищ Степан».   В ночь на первое мая шел теплый Пирамидальные тополя на главной мгновенно оделись в прозрачную, нежно зеленую дымку. Дождь размыл проселочную дорогу, поднимающуюся в гору. Гора назы- валась романтично и довольно зловеще: «Панская могила». И в день первого мая здесь началось необычное движение. Прошли рослые парни в чистых белых косоворотках. Они приоделись и вымылись, только руки дождь. улице их были покрыты несмываемой копотью и сажей. Прошла девушка с книжкой и буке- тиком красной гвоздики. Железнодорожник с камышевой тросточкой и худой, с впалой грудью, переплетчик. Пробежал великовоз- растный гимназист, выросший из узкой потертой гимназической куртки. Его руки были подозрительно выпачканы фиолетовы- ми копировальными чернилами. Так люди, незнакомые, шли, обгоняя стоял и точно друг друга, до перекрестка. Там почерневший придорожный крест. Резная, засиженная воробъями, раскрашенная фигурка глядела слепыми глазами с креста на молодую па- ру, молча сидевшую у дороги. Можно было подумать, что это была влюбленная пара. Не поднимая глаз, девушка говорила про- хожим, куда итти. И прохожие проходили, не здороваясь, хотя хорошо знали, что де- вушка - учительница народной школы, а парень - конторщик завода Берга. Так, под внимательным взглядом пикетчиков, прохожие спускались в низину под горой, называемой «Панская могила». Неожиданно среди мокрых стволов мо- лодого орешника, в просветах кустов дикой сирени показалось много людей. Они раз- бирали еще не просохшие белые листки. Великовозрастный гимназист видел это издали, гордая радость охватила его. Вчера 

Прекрасно и гордо звучит боевая револю- ционная песнь на Красной площади. Поют серебряные трубы, и сто тысяч людей стоят смирно, приложив руки к фуражкам. Даже люди в иностранной военной форме отдают честь гимну трудящихся- гимну советской страны. И так же гордо и волную- ще звучала эта песня много лет назад, когда ее хотели заглушить переливчатым поли- цейским свистом, звоном конских подков и ружейными залпами. Вдруг над первой неж- ной листвой, над нераспустившейся си- ренью вспыхнул красный флаг, Под этим флагом стоял человек в синей косоворотке, о котором знали только то, что он двадцать дней назад бежал из губериской тюрьмы. Он говорил просто и грозно о том, что при- дет время и рабочие возьмут в руки заводы и власть. Он говорил о том, что этот свет- лый майский день --- всемирный праздник трудового народа, и непременно придет вре- мя, когда миллионы людей будут бесстрашно и гордо праздновать день первого мая. Вни- зу, под горой, лежал город попов, офице- ров, царских чиновников и хлеботорговцев. А здесь, на горе, над Панской могплой, реял красный флаг, и далеко разносилась боевая песнь революции. Мечтать о социализме и социальной справедливости и, крадучись и прячась, возвращаться в хибарки сонного уездного городишки? Нет! Был тот послеобеденный час, когда город спал дурным и тяжелым сном, и вдруг над спящим в садах городком, над столетними кровлями польского лицея взвилась и про- гремела революционная песнь. Город про- сыпался от столетнего сна. Дрожащие руки поднимали оконные занавески, перекошен- ные испугом опухшие от сна лица по- являлись в окнах. Мимо старого польского лицея, мимо собора и костела, синагоги и тюрьмы шли двести человек и пели рево- люционные песни. Второпях седлали ко- ней полицейские стражники. Ротмистр Канабих, обливаясь холодным потом, натя- гивал сапоги. На крыльцо полицейского управления выбежал усатый человек в нижнем белье и, окаменев, глядел вслед ной ком облаке ни ли, имение графа третьи сутки пили по случаю серебряной свадьбы командир полка и окрестные поме- щики. И, когда, наконец, выехал на рысях из драгунских казарм эскадрон, никого уже не было на главной улице городка. Только на дверях полицейского управления трепе- тал белый листок -- первомайская прокла- мация. В ту же ночь, через австрийскую границу, уходил черноволосый «товарищ Степан». Он торопился, его нетерпеливо ждали в Швейцарии, на берегу Женевского озера. Тридцать один год прошел с того дня. Ничто не изменилось в заштатном го- родишке в отрогах Карпат. Этот город лежит по ту сторону наших пограничных столбов. Но вместо черного австрийского орла границу стережет белый польский орел.  Л. НИКУЛИН.

в работе им помогла, И тут, признаться, она всплакнула и Петрова она обняла. А ночью поезд ее умчал, гудок протяжно орал. Шел мелкий дождик, и за окном пробегал молодой Урал. Она стояла, глядела в окно и думала, верно, о том, Что крепко спаяны наши сердца нашим великим трудом. И время прошло, и Челябинск вдали, но если ей иногда Вдруг без причины становится грустно иль ее встречает беда, Или волненье ей горло сжимает в концертный, тревожный час, … О том кольце она вспоминает, и песни ее звучат. Виктор ГУСЕВ.





 

   

В детских яслях подмосковной фабрики № 2 «Мосчулок» (Красногорский район). На снимке: Витя Александров (слева) и Валя Власова. 3 Фото С. Коршунова.

ку и говорит, что не должно быть никакого холуйства. Тов. Квашин берет слово для от- чета и говорит, что райком партии ВКП(б) и райисполком дали сельсовету установку собирать актив и делать с ним собрания на базе критики, также самокритики, кото- рая, может быть, придется кому-нибудь не  по зубам. Тов. Квашин говорит, что неко- торые колхозы, как-то: «Буденный», «Но- вая жизнь» и «Красный пахарь», к севу не подготовились по-большевистски. Тов. Со- лонец подает реплику и говорит, что пусть на данном активе тов. Квашин лучше рас-c скажет про себя: в чем его работа и руко- водство. На это подает реплику Семен Го- лохвостов и говорит, что сельсовет у нас дырка от бублика и никакой работы нет и никогда не было. На это тов. Квашин говорит, что у дан- ного гражданина С. Голохвостова есть клей- мо, так как в 1932 году он выходил из колхоза, и прежде, чем критиковать сель- ский совет, пускай Голохвостов прежде по- думает. На это гр. Голохвостов подает реп- лику и говорит: «Из-за таких дуроломов и выходил, как ты да Василий Уголов». Тов. Солонец делает замечание, что на собрании нет президиума, и предлагает избрать, ка- ковой избран большинством голосов. Гр. Корешкова, как председатель собра- ния, говорит: будет или не будет тов. Ква- шин делать отчет? На это идут реплики от различных граждан, которые говорят: «Пускай об ясняет про бездействие: мы бы сейчас и не горевали бы ни о чем и, мо- жет, одни патефоны слушали, если бы сельсовет с людьми увязку имел. А то семь  колхозов и каждый сам по себе, а в сель- совете - ноль с бритой головой». Гр. Корешкова говорит: «Будешь или не будешь делать, товарищ Квашин, само- критику?» Тов. Квашин говорит: «Я не знаю, товарищ Солонец, как у нас прохо- дит настоящее собрание. Считаю, что это ненормально, и прошу тебя, как предста- вителя райкома, разяснить данным гра- жданам». На это тов. Солонец подает ре- плику и говорит, что требование собрания здоровое и надо говорить под углом само- критики. На это тов. Квашин продолжаег доклад, но все время идут реплики: «Про говори: почему у нас того не имеется, что имеется в других селениях». На это тов. Квашин продолжает доклад, но проис- ходит срыв через сильный шум голосов: «Довольно». «Не хотим его слушать». Тов. Корешкова говорит: «Действитель-  но, товарищ Квашин обанкрутился, хотя  

Деньги-то, Матвей Антоныч, у тебя Квашин молчал. -Такой, Матвей Антоныч, ветер, сам видишь, какой ветер: нынче из тебя цико- рию жали, а завтра из меня будут жать. Скажут- не имел права товар в кредит давать. Скажут -- у вас шайка, лейка и ушат: Квашин, дескать, Утешева при- крывал, а Утешев ему холуйство делал и обрывом, потом спросил: товар в кредит давал. Такой ветер, что… Деньги были небольшие --- пятьдесят два рубля, и то, что Утешев, испуганный, то- ропливый, какой-то чужой, пришел за ними ночью, вконец растревожило Квашина. Он молча зажег лампу, отсчитал день- ги, положил на стол. Косясь на окна, Утешев бормотал: - Не сплю и не сплю: все думаю- нет ли и у меня чего. Такой пошел ветер, что гляди за собой да гляди. Он ушел. За перегородкой спала жена. Во сне она тоненько посвистывала, точно в носу у нее была спрятана маленькая дудочка. Было мутно и одиноко на душе Кваши- на, так мутно и одиноко, как никогда. Он оделся и вышел на улицу. Горели звезды, не лаяли собаки, было тихо, и только возле амбаров, на берегу Палявы, постукивал колотушкой сторож Вавилыч. Квашин пошел туда. Он долго стоял над - Ты не помнишь, Егор Вавилыч, у барина Страхова плотина ниже губихинской чащи была или выше? - В акурат вон в тот гребешок упира- лась, - не сразу ответил Вавилыч, уди- вленный небывалым явлением. - А вот мы проморгали, --- сказал Ква- шин.- Позорно проморгали. И нет на то никаких оправданий. Мы могли бы уже де- сять плотин поставить. И со всей больше- вистской твердостью надо сказать: это моя вина. И в части родильного дома - опять- таки безусловно моя вина… Вавилыч от удивления крякнул, беспо- койно потоптался и вдруг без всякой нужды закричал на тихую свою собачку, стоявшую подле ног: «Поди отседа, сучья дочь». Он не знал, что народная самокритика может пронять и потрясти даже Квашина. А тот всё говорил, говорил, и от горьких, впервые вырывавшихся признаний светлело на его душе, и он уже не ощущал одиночества.

мы и сами в том виноватые: мы его за воротник должны давно трясти. Ведь все есть?  видим, что работы нет никакой. Хоть пло- тины взять. Хоть родильный дом взять. Где они у нас?» Тут мы пропускаем две страницы и вы- писываем речь Анны Тютиковой: … Ну, я сродственница ему, и хоть не часто, а хожу к ним. Сказать, чтобы он пил или что, не скажу, а если и выпьет когда, то тихо и благородно. Либо с Уте- шевым Иваном Егорычем выпьет, либо вон Макаткиным Андреем. Выпьют и разго- варивают меж собой -- кого оштрафовать, кому речь какую говорить, какую бумагу в район написать. Но вот, сколь я ни си- дела, сколь ни слушала, хоть одно бы когда словечко про нашу женщину, про дитё, про ясли или что. Говорю ему: «Матвей, брюхо-то ты растишь, а народ недовольный: вон в других местах сады детские наладили, родильни, а у нас нет ничего». Говорила я тебе это, Матвей, много раз говорила, а ты башкой, как бык, мотал: «дескать, бабские твои разговоры!» И вот довел себя до того, что сидишь пе- редо всем народом, как мимоза. Гр. Корешкова на это говорит: «Тов. Тютикова, какой он ни есть, а оскорбле- ния не делай». Гр. Тютикова говорит, что она оскорбле- ния Квашину не делала. На что гр. Ко- решкова дает реплику и говорит: «Мы все знаем, кого зовут мимозами. Это хуже жулика. Продолжай свою речь». Гр. Тютикова говорит, что она все вы- сказала и хочет только, чтобы тов. Квашин сказал народу: «Фальшивый я человек, работу свою, как предназначил товарищ Сталин, не работал, и простите меня, если можно». Ходики показывали полночь, а люди хо- тели говорить и говорить. У Свиридова про это написано так: «Гр. Корешкова говорит, что время позд- нее, а желают говорить еще 27 граждан. Прекратить ли прения или собраться еще завтра. На это граждане дали реплики и говорят, что мы жизнь свою намечаем и прения превратить нельзя, а надо вести их завтра на собрании. Предложение при- нято единогласно».  IV

Ал. КОЛОСОВ

БЕСПОКОИНАЯ ПОРА На собраниях то и дело возникали раз- говоры, казавшиеся Квашину неуместны- ми, не увязанными с проектом. Так, обсу-  ждая статью сто двадцать вторую, где ска- зано о равноправии мужчины и женщины, колхозники очень хвалили Наталью Ива- новну Корешкову. Ее звено устроило на речке Жове плотинку и в засушливое это лето полило свою свеклу девять раз. Те- перь на свеклу «страшно смотреть: не меньше восьмисот центнеров на гектаре». Иные заключали, что «если бы вот такая рукастая, беспокойная баба заправляла не звеном, а сельсоветом, то, небось, на Па- ляве, Маляве и Жове теперь были бы пер- вейшие плотины». Матвей Квашин нагибался к беседчикам и беспокойно шептал: Тут является противопоставление личностей. Колхозники говорили еще о кирпичном заводе, о паровой мельнице, о медицинском пункте и опять заключали, что «если бы в сельсовете сидели люди, то не надо было бы ездить за кирпичом в Овсянкино, мо- лоть хлеб -- в Паневино, трясти захворав- шего человека в Вешки». Квашин говорил на это: - Замечается уклонение в сторону. Но на него почти не обращали внимания, и только однажды Прохор Святкин, злой на язык мужик, прикурив от папиросы Ква- шина, кивнул головой на беседчика: - Вроде как панихиду комуй-то читает. Право слово!… III Это было недавно. Протокол вел Яков Свиридов. В начале собрания к нему подошел инструктор рай- кома, сказал: - Прения записывайте, пожалуйста, полнее, и копию протокола дадите мне. Ин- тересные реплики тоже, пожалуйста, запи сывайте. Яков Свиридов начал протокол так:себя «Тов. Квашин обявляет, что сошлось большинство, которые приглашены, и го- ворит, что на данном собрании присут- ствует тов. Солонец из райкома партии и в его лице вало приветствовать райком пар- тии ВКП(б), но тов. Солонец подает репли- и А когда Квашину возразить было нечего  никакой установки вспомнить или вы- думать он не мог, то он заводил речь об «идейно-теоретическом уровне». Как-то однажды друг Квашина Иван Уте- шев завез в кооператив около ста пар га- лош номер 9. А ноги у тарасовцев большие, на такие ноги лезут только номера 12 и 13. Тарасовцы ходили за галошами в Су- дейкино: там были номера на всякую ногу. II вот, когда колхозник Трохин произнес негодующую речь, а Марья Степухина на- звала кооператора «жуком» («Когда это, господи, нереведем мы у себя всех жу- ков!»), Квашин поднялся и, сожалеюще ухмыляясь, проговорил: - Если бы Марья Степухина и ува- жаемый Василий Авдеич Трохин имели хоть сколечко-нибудь идейно-теоретическо- го уровня, то они не ставили бы данный вопрос в совершенно недопустимую плос- кость. Покуда тарасовские колхозники (в Тара- сове и смежных с ним деревушках-семь колхозов) мало интересовались сельсовет- скими делами, Квашину жилось преотлич- но. В революционные праздники он наде- вал шерстяную тройку, великолепные жел- тые ботинки и выходил на народ. Оттого, что ему не было еще и сорока лет и он был здоров, наряден, грамотен и безответ- ственен, и еще оттого, что он кушал по утрам пироги и кашу с гусиным салом, у него в эти праздничные часы почти всегда бывало расчудесное настроение. Он шутил, хохотал, слушал рассказы колхозников, но и в эти часы на лице его и в осанке и в жестах уловимо было ощущение всяческого превосходства над колхозниками. II

I Председателем Тарасовского сельсовета работает Матвей Квашин, румяный, коре- настый, бритоголовый здоровяк-мужчина. Оттого, что до недавних пор люди по уши были погружены в колхозные дела, а в сельсоветскую работу не вникали, Квашин донельзя обленился и, как говорят иные тарасовцы, «стал об себе воображать». Он только и делал, что подписывал бу- маги, председательствовал на заседаниях президиума, да еще ездил на бричке по по- лям и фермам, покрикивал, распоряжался. Иногда бывали пленумы сельсовета, и случалось, что на эти пленумы приходили  колхозники, колхозницы. Войдя в сельсо- вет, они учтивости ради спрашивали: «Можно?» Матвей Квашин не говорил ни да, ни нет и даже не смотрел на вопро- шавших, и это следовало понимать так: «Можно, но нежелательно». Колхозники, однако, присаживались, слушали, а иногда и задавали вопросы. По большей части во- просы были неприятны, неудобны, колючи, и Матвей Квашин, как бы не расслышав их, произносил сурово: Итак, будем придерживаться прин- ципу, и давайте высказываться по суще- ству. Но порой на пленумах обсуждались та- кие волнующие дела, что иная колхозница, не получив ответа, поднималась со скамьи и начинала жаркое слово. Раньше, года два тому назад, Квашин глушил таких орато- ров на редкость зычным тенором: «Точка!…  Ставлю тебе тут категорическую точку». Но однажды в областной газете появи- лась статейка: «Бюрократ с тенором», и с тех пор Квашин уже не кричал на орато- ров и не стучал кулаком по столу, а при- обрел записную, в багровом переплете книжку. Если, бывало, оратор скажет что- нибудь особо ехидное, то Квашин вытянет из пиджака ту книжку и, сожалеюще улы- баясь, что-то пишет. Шут его знает, что он там пишет. Иные тревожились. Бритая круглая голова Квашина была битком набита всякими установками - действующими и уже давным-давно отме- ненными, писанными и неписанными, - поди разберись, где правда, где неправдъ.  

TO

bе ой

н- а-

e-

В июне 1936 года из Судейкина, район- ного центра, приехали пять беседчиков. Они стали созывать народ в кружки, тол- ковать проект Конституции, записывать разные предложения. Матвей Квашин ездил на бричке с со- брания на собрание, и вид у него был та- кой хозяйский, словно это он написал Кон- ституцию и теперь следит, все ли ее по- нимают, как надобно.  



В ту ночь кто-то легонько постучал в окно. Квашин вышел. На крыльце стоял кооператор Иван Утешев, друг. Испуганным полушопотом он сказал: