гдѣ не сознается значеніе труда, можно столкнуться съ прижи

валками въ сюртукахъ и капотахъ, въ фризовыхъ шинеляхъ и изношенныхъ салопахъ, пожалованныхъ съ барскаго плеча. Эти безплатные нахлѣбники изъ-за куска насущнаго хлѣба готовы засмѣ
шить до смерти своихъ хандрящихъ благодѣтелей. Приживалки обоего пола особенно часто попадались въ деревняхъ, гдѣ не
рѣдко встрѣчалась необходимость разгонять мертвящую скуку. Хлѣбъ родился, мужики работали, слѣдовательно дѣлать было нечего; ну и потѣшались. Съ простолюдиномъ, конечно, неприлично возиться, и потому деревенскіе приживалки обыкновенно сами быв
шіе помѣщики, имѣнія которыхъ какъ-то неожиданно исчезли,
оставивъ своихъ бывшихъ владѣтелей безъ всякихъ средствъ къ жизни, безъ привычки трудиться, безъ самыхъ общихъ понятій объ обязанностяхъ человѣка и гражданина.
Вотъ какъ описываетъ этотъ типъ Гоголь въ своей образцовой Повѣсти о томъ, какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ Пеаномъ Никифоровичемъ:
«Антонъ Прокофьевичъ былъ совершенно добродѣтельный человѣкъ, во всемъ значеніи этого слова. Дастъ ли ему кто изъ
почетныхъ людей въ Миргородѣ платокъ на шею, или исподнее— онъ благодаритъ; щелкнетъ ли его кто слегка въ носъ—онъ и тогда благодаритъ. Если у него спрашивали: «Отчего это у васъ, Антонъ Прокофьевичъ, сюртукъ коричневый, а рукава го
лубые?» то онъ обыкновенно всегда отвѣчалъ: «А у васъ н такого нѣтъ! Подождите, обносится, весь будетъ одинаковый».
И точно, голубое сукно, отъ дѣйствія солнца, начало обращаться въ коричневое, и теперь совершенно подходитъ подъ цвѣтъ
сюртука. Но вотъ что странно, что Антонъ Прокофьевичъ имѣетъ обыкновеніе суконное платье носить лѣтомъ, а нанко
вое—зимою. Антонъ Прокофьевичъ не имѣетъ своего дома. У него былъ прежде на концѣ города, но онъ его продалъ и на вырученныя деньги купилъ тройку гнѣдыхъ лошадей и неболь
шую бричку, въ которой разъѣзжалъ гостить по помѣщикамъ. Но такъ-какъ съ лошадьми было много хлопотъ и притомъ

нужны были деньги на овесъ, то Антовъ Прокофьевичъ ихъ промѣнялъ на скрипку и дворовую дѣвку, взявши придачи двадцати-пяти-рублевую бумажку. Потомъ скрипку Антонъ Прокофье

вичъ продалъ, а дѣвку промѣнялъ на сафьянный съ золотомъ кисетъ, и теперь у него кисетъ такой, какого ни у кого нѣтъ. За это наслажденіе, онъ уже не можетъ разъѣзжать по дерев
нямъ, а долженъ оставаться въ городѣ и ночевать въ разныхъ
домахъ, особенно тѣхъ дворянъ, которые находили удовольствіе щелкать его по носу. Антонъ Прокофьевичъ любитъ хорошо поѣсть, играетъ изрядно въ дураки и мельники. Повиноваться всегда было его стихіею...........Антонъ Прокофьевичъ, несмотря
на то, что его щелкали по носу, былъ довольно хитрый че
ловѣкъ на многія дѣла (въ мѣнѣ только былъ онъ не такъ счастливъ). Онъ очень зналъ, когда нужно прикинуться дура
комъ, и иногда умѣлъ найтись въ такихъ обстоятельствахъ и случаяхъ, гдѣ рѣдко и умный бываетъ въ состояніи извернуться......
Съ Антономъ Прокофьевичемъ ннкто иначе не говорилъ, какъ шутя.....Досада показывалась у него чрезвычайно рѣдко, даже
тогда, когда клали ему на голову зажженную бумагу, чѣмъ особенно любили себя тѣшить судья и городничій».
Тургеневъ, въ своихъ граціозныхъ и поэтическихъ Запискахъ Охотника, также весьма рельефно изобразилъ типъ приживалки мужскаго пола. Въ очеркѣ Мой сосѣдъ Радиловъ авторъ описы
ваетъ какъ онъ случайно сходится съ своимъ сосѣдомъ, который приглашаетъ его къ обѣду и знакомитъ съ своею старугакою-матерыо.
«—А вотъ это, подхватилъ Радиловъ, указывая мнѣ на человѣка высокаго и худого, котораго я при входѣ въ гостиную не
замѣтилъ:—это Ѳедоръ Михѣичъ. Ну-ка, Ѳедя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился въ уголъ-то?—Ѳедоръ Ми

хѣичъ тотчасъ поднялся со стула, досталъ съ окна дряненькую

скрыпку, взялъ смычокъ не за конецъ, какъ слѣдуетъ, а за середину, прислонилъ скрыпку къ груди, закрылъ глаза и пу
стился въ плясъ, напѣвая пѣсенку и пиликая по струнамъ. Ему на видъ было лѣтъ семьдесять; длинный нанковый сюртукъ печально болтался на сухихъ и костлявыхъ его членахъ. Онъ плясалъ; то съ удальствомъ потряхивалъ, то, словно замирая, по
водилъ маленькой лысой головкой, вытягивалъ ягялпстую шею, топоталъ ногами на мѣстѣ, иногда, съ замѣтнымъ трудомъ, сгибалъ колѣни. Его беззубый ротъ издавалъ дряхлый голосъ. Радиловъ должно быть догадался, по выраженію моего лица, что мнѣ «якусство» Ѳеди не доставляло большаго удовольствія.
—Ну, хорошо, старина, полно, проговорилъ онъ:—можешь пойти наградить себя.—Ѳедоръ Михѣичъ тотчасъ положилъ скрыпку на окно, поклонился сперва мнѣ, какъ гостю, потомъ старушкѣ, потомъ Радалову и вышелъ вонъ.—Тоже былъ по
мѣщикъ, продолжалъ мой новый пріятель:—и богатый, да раззорился, и вотъ проживаетъ теперь у меня. А въ свое время

считался первымъ по губерніи хватомъ; двухъ женъ отъ мужей увезъ, пѣсельниковъ держалъ, самъ пѣвалъ н плясалъ мастер

ски, Но не прикажете ли водки? вѣдь ужь обѣдъ на столѣ....:
Мы отправились въ столовую, сѣли. Пока мы шли изъ гостиной и садились, Ѳедоръ Михѣичъ, у котораго отъ «награды» глаз
ки засіяли и носъ слегка покраснѣлъ, пѣлъ: «Громъ побѣды раздавайся». Ему поставили особый приборъ въ углу на маленькомъ столикѣ безъ салфетки. Бѣдный старикъ не могъ похвалиться опрятностью, и потому его постоянно держали въ нѣко
торомъ отдаленіи отъ общества. Онъ перекрестился, вздохнулъ и началъ ѣсть, какъ акула........Къ концу обѣда Ѳедоръ Михѣкчъ началъ-было «славить» хозяевъ и гостя, но Радиловъ взглянулъ на меня и попросилъ его замолчать; старикъ провелъ ру
кой по губамъ, заморгалъ глазами, поклонидся и присѣлъ опять, но уже на самый край стула».
Наконецъ, въ тѣхъ же Запискахъ Охотника, въ разсказѣ Чертопхановъ и Недопюскинъ, представленъ домашній скоморохъ другаго рода, въ видѣ толстенькаго человѣчка лѣтъ сорока, изъясняющагося тоненькимъ и мягкимъ голоскомъ.