Изъ карт. „Гибель въ пропасти , бр. Пате.
ровъ на моторахъ и курьерскихъ поѣздахъ,—какъ-то странно видѣть отображеніе этой же жизни въ театрѣ, гдѣ на переходъ изъ одной комнаты въ другую требуется сложная, продолжительная и громоздкая перемѣна декорацій.
Сейчасъ немыслимо создать и написать хорошую бытовую пьесу, ибо нашъ современный бытъ не можетъ быть воспроизведенъ самымъ богатымъ театромъ.
Понялъ ли это современный театръ?
Когда этотъ вопросъ былъ поставленъ кинематографомъ во всей его широтѣ, когда тотъ же кинемо ясно и просто разрѣшилъ его, показавъ, что ему, кинемо, все возможно изобразить, тогда театръ долженъ былъ пой
ти на первую уступку и отдать экрану существенную часть своего „я —изображеніе быта, по крайней мѣрѣ, современнаго.
Но, можетъ быть, лишившись быта, театръ обратился къ другимъ своимъ элементамъ, къ незавоеваннымъ, не отнятымъ еще позиціямъ?
Вѣдь не надо забывать, что театръ есть раньше всего искусство дѣйствія и движенія, изображающее борьбу, развитіе, столкновеніе человѣческихъ страстей, стремленій, желаній и надеждъ—отъ самыхъ низменныхъ до са
мыхъ возвышенныхъ. Трагедія—вотъ самый высокій видъ драматическаго искусства, предметъ постоянной гордости театра.
Быть можетъ, отказавшись отъ быта, театръ начнетъ культивировать драматическое и трагическое современной жизни внѣ рамокъ бытовыхъ?
Но и тутъ современная жизнь даетъ театру жестокій отпоръ.
Ибо, несмотря на всю быстроту темпа нашего уклада, въ жизни каждаго отдѣльнаго индивидуума мало драма
тическаго движенія, мало яркихъ минутъ, которыя могли бы послужить темой для трагедіи. Культура уравняла, нивелировала все и всѣхъ, подвела все человѣчество подъ общій знаменатель, и жизнь какого-нибудь одного Иванова ничѣмъ, въ сущности, не отличается отъ жизни милліоновъ ему подобныхъ.
И въ этой обезцвѣченной жизни милліоновъ Ивановыхъ нѣтъ матеріала для трагедіи сценической.
„Нынче коммивояжеръ бродитъ по свѣту, а Толстой со своей драмой сидитъ четверть вѣка на одномъ мѣстѣ , говоритъ Андреевъ.
Но развѣ коммивояжеръ годится въ герои трагедіи, гдѣ раньше выступали лишь Гамлетъ и король Лиръ? Правда, остается еще Толстой, но какая же тутъ можетъ
быть трагедія, когда человѣкъ сидитъ на мѣстѣ, и всѣ его переживанія, страданія, столкновенія и т. п. (т.-е. весь матеріалъ для трагедіи) происходятъ въ его мозгу?
Итакъ, драматургамъ пришлось отказаться отъ мысли написать трагедію изъ современной жизни.
Значитъ ли это, что въ нашей жизни совершенно нѣтъ элемента трагическаго? Что мы всѣ превратились въ „бродящихъ по свѣту коммивояжеровъ ? Конечно, нѣтъ.
Благодаря усложненію жизни, человѣкъ современности связанъ тысячью нитей съ окружающими; отказавшись отъ яркой индивидуальности въ пользу общественнаго цѣлаго, онъ сталъ частью огромнаго коллектова—человѣче
ства. Если обезцвѣченъ человѣкъ—зато пышно развивается жизнь общества; если мало яркаго движенія и дѣйствія въ повседневномъ бытіи индивидуума—зато оглушительнымъ потокомъ несется жизнь человѣчества.
ровъ на моторахъ и курьерскихъ поѣздахъ,—какъ-то странно видѣть отображеніе этой же жизни въ театрѣ, гдѣ на переходъ изъ одной комнаты въ другую требуется сложная, продолжительная и громоздкая перемѣна декорацій.
Сейчасъ немыслимо создать и написать хорошую бытовую пьесу, ибо нашъ современный бытъ не можетъ быть воспроизведенъ самымъ богатымъ театромъ.
Понялъ ли это современный театръ?
Когда этотъ вопросъ былъ поставленъ кинематографомъ во всей его широтѣ, когда тотъ же кинемо ясно и просто разрѣшилъ его, показавъ, что ему, кинемо, все возможно изобразить, тогда театръ долженъ былъ пой
ти на первую уступку и отдать экрану существенную часть своего „я —изображеніе быта, по крайней мѣрѣ, современнаго.
Но, можетъ быть, лишившись быта, театръ обратился къ другимъ своимъ элементамъ, къ незавоеваннымъ, не отнятымъ еще позиціямъ?
Вѣдь не надо забывать, что театръ есть раньше всего искусство дѣйствія и движенія, изображающее борьбу, развитіе, столкновеніе человѣческихъ страстей, стремленій, желаній и надеждъ—отъ самыхъ низменныхъ до са
мыхъ возвышенныхъ. Трагедія—вотъ самый высокій видъ драматическаго искусства, предметъ постоянной гордости театра.
Быть можетъ, отказавшись отъ быта, театръ начнетъ культивировать драматическое и трагическое современной жизни внѣ рамокъ бытовыхъ?
Но и тутъ современная жизнь даетъ театру жестокій отпоръ.
Ибо, несмотря на всю быстроту темпа нашего уклада, въ жизни каждаго отдѣльнаго индивидуума мало драма
тическаго движенія, мало яркихъ минутъ, которыя могли бы послужить темой для трагедіи. Культура уравняла, нивелировала все и всѣхъ, подвела все человѣчество подъ общій знаменатель, и жизнь какого-нибудь одного Иванова ничѣмъ, въ сущности, не отличается отъ жизни милліоновъ ему подобныхъ.
И въ этой обезцвѣченной жизни милліоновъ Ивановыхъ нѣтъ матеріала для трагедіи сценической.
„Нынче коммивояжеръ бродитъ по свѣту, а Толстой со своей драмой сидитъ четверть вѣка на одномъ мѣстѣ , говоритъ Андреевъ.
Но развѣ коммивояжеръ годится въ герои трагедіи, гдѣ раньше выступали лишь Гамлетъ и король Лиръ? Правда, остается еще Толстой, но какая же тутъ можетъ
быть трагедія, когда человѣкъ сидитъ на мѣстѣ, и всѣ его переживанія, страданія, столкновенія и т. п. (т.-е. весь матеріалъ для трагедіи) происходятъ въ его мозгу?
Итакъ, драматургамъ пришлось отказаться отъ мысли написать трагедію изъ современной жизни.
Значитъ ли это, что въ нашей жизни совершенно нѣтъ элемента трагическаго? Что мы всѣ превратились въ „бродящихъ по свѣту коммивояжеровъ ? Конечно, нѣтъ.
Благодаря усложненію жизни, человѣкъ современности связанъ тысячью нитей съ окружающими; отказавшись отъ яркой индивидуальности въ пользу общественнаго цѣлаго, онъ сталъ частью огромнаго коллектова—человѣче
ства. Если обезцвѣченъ человѣкъ—зато пышно развивается жизнь общества; если мало яркаго движенія и дѣйствія въ повседневномъ бытіи индивидуума—зато оглушительнымъ потокомъ несется жизнь человѣчества.