Изъ карт. „За честь семьи . О-ва Гомонъ.
Современному театру не надо ни дѣйствія, ни зрѣлищъ. Зрѣлище должно совершенно покинуть сцену и предоста
вить мѣсто „незримой душѣ человѣческой, ея величайшему богатству, невидимому плоскими и ограниченными глазами“. Ибо у современнаго зрителя „драма начинается какъ разъ съ того момента, когда въ жизни воцаряется бездѣй
ствіе и тишина кабинета . Жизнь, по словамъ Андреева, вся ушла внутрь, въ мучительную переоцѣнку всѣхъ цѣн
ностей, въ трагическую борьбу съ самимъ собой, а сцена осталась за порогомъ.
„Жизнь,—говоритъ Андреевъ,—стала психологичнѣе, если можно такъ выразиться; въ рядъ съ первичными страстями и „вѣчными героями драмы: любовью и голодомъ,—всталъ новый герой: интеллектъ. Не голодъ, не лю
бовь, не честолюбіе: мысль,—человѣческая мысль, въ ея страданіяхъ, радостяхъ и борьбѣ,—вотъ кто истинный герой современной жизни, а, стало-быть, вотъ кому и пер
венство въ драмѣ... Нынѣ усердно бродитъ по свѣту только коммивояжеръ, а Л. Толстой съ его міровой драмой по четверти столѣтія сидитъ неподвижно (стр. 234).
А куда же дѣнутся дѣйствіе и зрѣлище? Ихъ отберетъ у театра кинематографъ.
„Представьте себѣ, — говоритъ Андреевъ, — кинематографъ—не теперешній съ его мертвецкими, фотографически черными фигурами, плоско дергающимися на плоской бѣ
лой стѣнѣ, а тотъ, что будетъ... скоро. Могущественная техника уничтожила дрожаніе, увеличивъ чувствительность пленокъ, дала предметамъ ихъ естественную окраску и воз
становила подлинную перспективность. Что это будетъ? Это будетъ зеркало во всю пятисаженную стѣну, но зеркало,
въ которомъ будете отражаться не вы. Что это—техника? Нѣтъ, ибо зеркало — не техника: зеркало есть вторая отраженная жизнь. Это будетъ мертво? Нѣтъ, ибо не мертво и не живо то, что отражается въ зеркалѣ: это — вторая жизнь, загадочное бытіе, подобное бытіе призрака или галлюцинаціи.
Вотъ открывается занавѣсъ — и какъ бы падаетъ четвертая стѣна, въ пятисаженномъ пролетѣ, какъ въ колос

сальномъ окнѣ встаютъ живыя картины міра. Идутъ облака по голубому небу, колышется рожь и знойная даль мая

читъ? Можете видѣть все и всѣхъ, что и кого хотите— Эндорская волшебница продаетъ свои чудеса по метрамъ.
Хотите видѣть себя—ребенкомъ,—юношею,—пройти всю жизнь? Хотите видѣть тѣхъ, кто умеръ,—вотъ они входятъ покорно, смотрятъ, улыбаются, и съ вами — съ вами же, вошедшимъ въ ту же дверь—садятся за столъ (стр. 240).
Кинематографъ откроетъ новыя области человѣческихъ дѣйствій. Благодаря кинематографу появятся новые писатели и новые актеры—геніи внѣшней изобразительности,—какъ называетъ ихъ Леонидъ Андреевъ, — которые все на
учатся выражать при помощи мимики и пластики—лицомъ и движеніемъ.
Иными словами то, что съ такимъ трудомъ выполняютъ въ настоящее время ремесленники литературы, то безъ воображенія, безъ выдумки, безъ мыслей сдѣлаетъ чемо
данъ съ пленками. И сдѣлаетъ ярко, выразительно и съ такой несравненной осязательностью, какая даже не грезилась среднему драматургу или актеру.
— Чудесный Кинемо!—восклицаетъ восхищенный грядущими перспективами Андреевъ. — Если высшая и святая цѣль искусства—создать общеніе между людьми и ихъ одино
кими душами, то какую огромную, невообразимую соціальнопсихологическую задачу суждено осуществить этому худо
жественному апашу современности! Что рядомъ съ нимъ воздухоплаваніе, телеграфъ, и телефонъ, сама печать! Пор
тативный, укладывающійся въ коробочку —онъ по всему міру разсылается по почтѣ, какъ обыкновенная газета. „Не имѣющій языка , но одинаково понятный дикарямъ Петербурга и дикарямъ Калькуты, — онъ воистину становится геніемъ интернаціональнаго общенія, сближаетъ концы земли и края душъ, включаетъ въ единый токъ вздрагивающее человѣчество.
Великій Кинемо!—Все онъ одолѣетъ, все побѣдитъ, все дастъ. Только одного онъ не дастъ — слова, и тутъ ко
нецъ его власти, предѣлъ его могуществу. Бѣдный, великій Кинемо-Шекспиръ!—ему суждено начать собою новый родъ Танталовъ!“ (стр. 242).
Этимъ послѣднимъ ироническимъ возгласомъ какъ бы подрывается все уваженіе къ кинематографу. И дѣйстви
тельно, искусство кинематографа въ глазахъ Андреева, это искусство, не имѣющее ничего общаго съ новѣйшей „пси
хологической драмой, воцарившейся въ тишинѣ кабинета . Стиль кинематографическихъ драмъ,—сжатый, порывистый, энергичный, но чуждый душевной глубины. Это, какъ вы
ражается Андреевъ, — сокращенная психологія для зритетелей младшаго возраста.
Кинематографъ стремится придать своимъ фигурамъ не тотъ или иной психологическій складъ, а четкость и вы
разительность. Это—театръ позы. И въ этомъ отношеніи онъ беретъ на себя именно ту роль, которую до сихъ поръ выполняли всѣ другіе театры. Ибо старый театръ (старый— въ отличіе отъ новаго, психологическаго театра) всецѣло построенъ на притворствѣ и скомканности.
„Вы посмотрите,—указываетъ Андреевъ,—какъ въ современной драмѣ безбожно ускорены всѣ психологическіе процессы и переживанія: любовь, ревность, гнѣвъ, подо
зрѣніе, болѣзнь, смерть (психологически), какъ поспѣшно взбирается актеръ по лѣстницѣ, гдѣ всѣ ступеньки сдвинуты и до самой колокольни всего только два шага. Что
бы яснѣе представить, какая жестокая неправда въ такомъ ускореніи, вообразите, что въ кинемо дается снимокъ по
хоронной процессіи, но что машинистъ пьянъ и пустилъ ленту съ утроенной быстротой: вдова бѣжитъ, скачутъ родственники и самъ мертвецъ несется съ быстротой ска