Печаль не печалящая.

Горбатаго могила исправитъ.

Театровладѣльца не исправитъ и могила.
Театровладѣлецъ, лежа въ гробу со сложенными на груди руками, будетъ размышлять:
— Эхъ, напрасно я умеръ. Теперь Z возьметъ монополію на тотъ метражъ, который я хотѣлъ монополизиро
вать, и будетъ дѣлать полные сборы. Надо бы мнѣ было пожить еще денька два, чтобы подсидѣть этого Z.
И на его мертвомъ лицѣ отразится искреннее огорченіе, что смерть помѣшала подсидѣть конкурента, что вмѣсто того, чтобы подсиживать, приходится лежать...
— Хоть бы свинью ему подложить.
О живомъ же театровладѣльцѣ и говорить не приходится .
Онъ весь пламенѣетъ конкурентнымъ огнемъ.
Его узко-промышленный умъ весь поглощенъ сосѣднимъ театромъ.
Сквозь стѣны домовъ, глаза его лихорадочно подсчитываютъ количество занятыхъ мѣстъ въ театрѣ конкурента.
Вывѣска конкурента, объявленіе конкурента, аккомпаніаторъ конкурента, капельдинеръ конкурента — причина всѣхъ его треволненій.
Онъ искреннѣйшимъ образомъ убѣжденъ, что театръ конкурента пользуется большимъ успѣхомъ потому, что рояль тамъ отъ Бехштейна, что аккомпаніаторъ тамъ блон
динъ съ длинными волосами, что стѣны тамъ оклеены
красными обоями, что стулья тамъ отъ Кона, что среди капельдинеровъ тамъ три Ивана и всѣ курносы.
— Если бы у меня было три Ивана и если бы вонъ тамъ поставить пальмы и если бы этотъ блондинъ былъ моимъ аккомпаніаторомъ, я убѣжденъ, что мой театръ имѣлъ бы не меньшій успѣхъ.

Такъ думаетъ театровладѣлецъ.

Это основная позиція всей его дѣятельности. И съ этой позиціи его не собьешь.

Онъ стоитъ на ней твердо, какъ статуй.

Стоитъ съ неподвижностью пѣтуха, подъ клювомъ котораго провели бѣлую черту. Загипнотизированъ.
Тупая коротенькая мысль, начерченная его мелкими меркантильными мозгами, какъ бѣлая черта передъ нимъ.
И онъ уперся въ эту убогую мыслишку и тараномъ не сдвинешь его съ мѣста.
Кричите, вопите около него, обрушьте на его голову всѣ невзгоды въ жизни, онъ все будетъ тупо смотрѣть на бѣлую черту подъ своимъ носомъ и думать, что всѣ невзгоды отъ ней.
Отъ бѣлой черты.
Отъ этой невѣжественной, глупой мыслишки о конкурентѣ.
— Когда бы у меня было то, что у конкурента, да когда бы конкурента не было...
А между тѣмъ, стоитъ только стереть бѣдую черту, какъ гипнозъ сойдетъ и театровладѣлецъ, если не ослѣпнетъ и не оглохнетъ отъ своего многолѣтняго гипнотическаго транса, увидитъ, что дѣло не въ конкурентѣ, совсѣмъ не въ конкурентѣ.
Онъ увидитъ, что конкурентъ не только не врагъ его, даже совсѣмъ наоборотъ:
— Его товарищъ и другъ.
Онъ увидитъ, что у него съ конкурентомъ общая печаль, общій недугъ.
И печаль эта не въ томъ или иномъ аккомпаніаторѣ, не въ тѣхъ или иныхъ обояхъ, а... въ картинахъ!
Да. Въ картинахъ.
Въ тѣхъ самыхъ картинахъ, о которыхъ въ своемъ конкурентномъ трансѣ театровладѣлецъ какъ - будто и забылъ.
Увлекшись мелкими дрязгами конкуренціи и запутавшись въ тинѣ закулисныхъ коммерческихъ дѣлъ, театровладѣлецъ и не замѣтилъ, какъ со стороны пришелъ нѣкто значительно болѣе страшный, чѣмъ конкурентъ и захватилъ въ свои цѣпкія лапы и его и его конкурентовъ.
Сдѣлалъ его своимъ вѣчнымъ данникомъ, своимъ покорнымъ слугой.
Поглощенный мелкой узкоглядной лавочной расчетливостью театровладѣлецъ и не замѣтилъ, какъ этотъ нѣкто пришелъ, снялъ съ него костюмъ хозяина и облачилъ его въ костюмъ маріонетки, накрылъ его физіономію маской, связалъ его голову, руки и ноги веревочкой.
Мотая годовой и дрыгая руками и ногами, театровладѣлецъ оставался въ полной увѣренности въ своей са
мостоятельности и не замѣтилъ, что и голова его и руки и ноги ходятъ по веревочкѣ.
— Вамъ нужны новыя картины, пожалуйте выбирать!— приглашаетъ тотъ, у кого въ рукахъ веревочка отъ маріонетокъ-театровладѣльцевъ.
Театровладѣлецъ, „съ серьезнымъ видомъ знатока отправляется въ контору выбирать картину.

Показываютъ ему одну, другую, третью.

— Это все не то, что мнѣ нужно!—думаетъ театровладѣлецъ.

Но странное явленіе:

Онъ хочетъ высказать свою мысль вслухъ, а языкъ не поворачивается.
Онъ хочетъ отрицательно покачать головой, недовольно махнуть рукой, а голова и руки неподвижны.
Но вотъ тотъ, у кого въ рукахъ веревочка, задергалъ ее и спросилъ:
— Значитъ вы выбрали эти картины?
— Нѣтъ! Онѣ совсѣмъ не подходятъ!—хочетъ воскликнуть театровладѣлецъ.
Но вмѣсто этого голова его начинаетъ утвердительно кивать, руки двигаются какъ при аплодисментахъ, а изъ горла вырывается сдавленный пискъ: — Да. Хорошо. Нравятся. Беру.

Театровладѣлецъ ужъ только маріонетка.

По невѣжеству своему, по узкоглядности, по мелкой меркантильности, мѣшающей видѣть не только одну сегод
няшнюю выручку, но и завтрашній успѣхъ и ростъ дѣла, онъ проворонилъ свою независимость, свое преимуще
ственное и выдающееся значеніе и положеніе въ дѣлѣ кинематографіи.
На выборъ картинъ, на направленіе театра онъ утратилъ всякое вліяніе.
Онъ только маріонетка въ рукахъ кинофабрики.
Онъ не продиктуетъ фабрикѣ своей программы, онъ не предъявитъ ей своихъ требованій.
Но покорно возьметъ то, что предложатъ ему фабрики. Предложатъ хорошее—возьметъ хорошее. Предложатъ хламъ—возьметъ хламъ.
Личность театровладѣльца исчезла, сведена на-нѣтъ, стала тѣнью.
Театръ пошелъ мимо театровладѣльца и театровладѣлецъ сейчасъ совершенно не знаетъ, что съ нимъ, съ театровладѣльцемъ, будетъ завтра.
Станетъ ли онъ Крезомъ или будетъ нищимъ выброшенъ за порогъ своего собственнаго театра.

Вотъ гдѣ печаль театровладѣльца.

Не является ли печаль театровладѣльца и нашею печалью?
Нѣтъ.