„ТАТЬЯНА —ПУШКИНА.

(Окончаніе) *).
Натолковавшись вдоволь о странностяхъ своей дочери со всѣми сосѣдями, старуха Ларина получаетъ отъ одного изъ нихъ добрый совѣтъ: везти дочь «въ Москву, на ярмарку невѣстъ».
Вообще подобныя этой барынѣ личности отличаются наклонностью призывать къ участію въ своихъ дѣлахъ и недоразумѣніяхъ всякое сколько вибудь знакомое имъ лицо, и повѣрять ему всѣ самые сокровенные оттѣнки своихъ семейныхъ отношеній, хотя
бы лицо это было такое, которому онѣ сами не повѣрятъ пяти рублей, Такая благородная откровенность, между прочимъ, имѣетъ послѣдствіемъ то, что обыкновенно весь уѣздъ знаетъ и толкуетъ вкось и вкривь обо всемъ происходящемъ въ ихъ семей
ствахъ, и что всякое, даже неважное неудовольствіе, послѣ всѣхъ этихъ толковъ, усиливается вдесятеро, подобно тому, какъ рана отъ прикосновенія грязныхъ рукъ разбаливается и стано
вится неизлечимою. Такія, право, милыя эти старушки. Истинно счастливъ тотъ, кто, какъ говорится, вступаетъ въ семейство къ одной изъ нихъ. Какъ бы то ни было, одинъ изъ сосѣдей, къ которымъ обратилась мать Татьяны, оказался вполнѣ благонамѣ
реннымъ, и, кромѣ того, что далъ добрый совѣтъ, обѣщалъ еще ссудить ее деньгами, и такимъ-образомъ дѣло было рѣшено. Татьяна, съ искреннею горестью и страхомъ передъ неизвѣст
нымъ будущимъ, простилась съ родными полями и рощами, и затѣмъ на восемнадцати клячахъ семейство Лариныхъ тронулось язъ дому и направило путь къ Москвѣ. Ѣхали, ѣхали онѣ, пока наконецъ
У Харитонья въ переулкѣ,
Возокъ предъ домомъ у воротъ Остановился.
Картина встрѣчи двухъ посѣдѣвшихъ подругъ дней юности, М -me Лариной и «княжны Алины», очерки всего родства,—каж
дый въ нѣсколькихъ словахъ,—все это набросано у Пушкина съ неподражаемымъ мастерствомъ. Каждое слово прибавляетъ къ совершенству картины какую-нибудь рельефную, изъ самой природы выхваченную черту, отъ первыхъ восклицаній
«Княжна, mon ange!» — Pachette! — «Алина!»
до воспоминанія о нѣжно любимомъ когда-то Грандисонѣ я о томъ, какъ одна тетушка Татьяну «за уши драла», а другая «пряничкомъ кормила». Чего стоитъ одно восхитительное полу
русское, полу-фраецузское уменьшительное, которое впрочемъ еще и намъ случалось слышать—Pachette!
Все родство, состоящее, какъ водится, почти исключительно изъ людей совершенно праздныхъ, для которыхъ всякая новость, въ томъ числѣ и появленіе новыхъ лицъ, составляетъ истинное благодѣяніе, приняло пріѣхавшихъ съ истинно-родственною ра
достью, хотя впрочемъ уже нѣсколько лѣтъ объ нихъ никто ие вспоминалъ, и хотя между собою эти лица, точно также «вязанныя священными узами крови, по всей вѣроятности, находились, если не въ совершенной ссорѣ, то по-крайней-мѣрѣ
(*) См. Русск. Худож. Листокъ 1862 г., J\£ 9.
въ разныхъ степеняхъ неудовольствія и пикировки; такъ, что навѣрно Лукерья Львовна, послѣ первыхъ привѣтствій, поспѣшила разсказать о прегрѣшеніяхъ Пелагеи Николаевны, а Семенъ Пе
тровичъ о странныхъ поступкахъ Ивана Петровича, и наоборотъ. Дочки этихъ барынь
Сначала молча озираютъ
Татьяну съ ногъ до головы;
Ее находятъ что-то странной, Провинціальной и жеманной И что-то блѣдной и худой,
А впрочемъ очень не дурной;
потомъ дружатся съ нею и, съ аккомпаниментомъ нѣжныхъ поцѣлуевъ и рукопожатій, повѣряютъ ей свои сердечныя тайны н
требуютъ отъ нея такой же откровенности. Но Таня, уже по
одному пережитому ею страданію, если не по чему другому, стоящая много выше московскихъ барышенъ, говорящихъ на
распѣвъ и всегда готовыхъ къ дешевымъ сердечнымъ изліяніямъ, не увлекается этою дружбою, которая, родясь безъ причины и содержанія, также быстро й безъ причины умираетъ. Весь этотъ говоръ кажется ей страннымъ, неестественнымъ (не мудрено) и она
Ихъ рѣчи слышить безъ участья, Не понимаетъ ничего,
И тайну сердца своего,
Завѣтный кладъ и слезъ, и счастья, Хранитъ безмолвно между тѣмъ, И имъ не дѣлится ни съ кѣмъ.
Qua прислушивается къ общему разговору въ обществѣ,—
Но всѣхъ въ гостиной занимаетъ
Такой безсвязный, пошлый вздоръ;
Все въ нихъ такъ блѣдно, равнодушно; Они клевещутъ даже скучно.
И даже глупости смѣшной
Въ тебѣ не встрѣтишь, свѣтъ пустой!
Таково было впечатлѣніе, произведенное на Татьяну свѣтскимъ обществомъ, въ которомъ она ввезапно очутилась. Не
многимъ благопріятнѣе было и впечатлѣніе, произведенное ею иа большинство свѣтскихъ людей. Архивные юноши (самая блестя
щая молодежъ Москвы, называемая этимъ именемъ не потому, чтобы она годилась только для храненія въ какомъ-нибудь ар
хивѣ , а потому что служитъ въ архивѣ министерства иностранныхъ дѣлъ — учрежденіи, вѣроятно, для того и помѣщенномъ въ первопрестольной столицѣ , чтобы было гдѣ служить этой блестящей молодежи , которая , любя болѣе всего бездѣлье, любитъ также притворяться, что зани
мается дѣломъ и носить «l’uniforme diplomatique») «чопорно глядятъ» на Таню и неблагосклонно отзываются объ ней. Ка
кой-то господинъ, метко обрисованный названіемъ «печальнаго шута», находитъ ее идеальною и готовитъ для произнесенія ей элегію. Одинъ только В.—конечно Пушкинъ разумѣлъ подъ этимъ именемъ кого-нибуть изъ умнѣйшихъ людей того време
ни—заинтересовавшись ею, умѣлъ занять ее своимъ разговоромъ В тѣмъ нѣсколько привлекъ къ ней вниманіе общества. Въ собраніи, сидя
Между двухъ тетокъ, у колонны,
Татьяна скучаетъ и съ сожалѣніемъ вспоминаетъ о своемъ деревенскомъ уединеніи, о мѣстахъ
....гдѣ онъ являлся еи.