систему прикармливанія, которая съ одной стороны приманивала къ ученью, съ другой же вліяла и на общество, внушая ему ту
мысль, что если кормятъ и честятъ за науку, то вѣрно ужъ сна вещь хорошая. Думали въ тоже время, что прикормленные и сдѣлавшіеся учёными, съ своей стороны, станутъ дѣйствовать на общество уже посредствомъ одной наукй и что всё пойдётъ хоро
шо. Но вышло не такъ. Наука безъ помощи жизни оказалась почти безсильной. Тѣмъ не менѣе система насильственнаго водворенія науки одобрялась всѣми и прилагалась къ дѣлу въ разныхъ видахъ.
Самый простой способъ непосредственнаго прикармливанія былъ тоже въ ходу. Голиковъ разсказываетъ, что разъ какъ-то Пётръ былъ въ своей кунсткамерѣ и, увидя, что всё уже го
тово, приказалъ всѣхъ пускать. Генералъ-прокуроръ Ягужинскій, бывшій съ Петромъ, предложилъ брать за показаніе рѣдкостей деньги, на томъ основаніи, что содержаніе этихъ рѣдкостей дорого стоитъ. Пётръ не согласился и отвѣчалъ: «Предложеніе твоё болѣе препятствовать будетъ, чѣмъ споспѣше
ствовать моему намѣренію: ибо кто будетъ заботиться о моихъ натуральныхъ вещахъ или захочетъ мои рѣдкости видѣть, если долженъ будетъ ещё платить за то деньги? Я лучше прикажу, чтобъ не токмо каждаго даромъ пускали, но ещё, чтобы во всякое время, есіи кто придётъ смотрѣть оныя, угощали на -счётъ казённый чашкою кофе, рюмкою вина, чаркою водки, или другими подчиваньями, въ самыхъ покояхъ рѣдкостей».
Вслѣдствіе этого, на угощенія въ кунсткамерѣ отпускалось по 400 рублей ежегодно и угощенія эти существовали ещё и при императрицѣ Аннѣ.
Затѣмъ, пріѣзжавшіе въ Россію иностранцы были жалуемы титулами. Такъ архитектору Леблону былъ присвоенъ титулъ генералъ-архитектора, а архитекторъ Трезинъ или Трезини на
зывался полковникомъ отъ фортификаціи. Жалованья платилось Леблону по Б000 рублей въ годъ; кромѣ того, дано ему было даромъ мѣсто для постройки дома; квартира его оплачивалась нѣсколько времени отъ казны; въ погашеніе его издержекъ по проѣзду выдана была ему очень значительная по тогдашнему счёту сумма. Въ тоже время наука, въ лицѣ иностранцевъ, си
живала съ царёмъ за однимъ столомъ и чествовалась всякими другими милостями; у науки царь нерѣдко самъ крестилъ дѣтей. Всё это конечно должно было повліять на общество и повліяло. Царь дѣйствовалъ, какъ учитель. Не сама наука дока
зывала свою полезность, а доказывалъ эту полезность царь наградами; сама же наука была въ сторонѣ. Книга говорила, что наука полезна и царь принялъ на себя обязанность доказы
вать это. Такъ что его дѣйствія олицетворяли собою вторую доказательную часть книжныхъ умозаключеній. Тутъ опять, слѣ
довательно, была не жизнь, а книга. Не будь наградъ, и наука, при тогдашнемъ стремленіи подводить всё, даже мелочи, самое платье, подъ формы, не могла бы выказать свою полезность.
При такой жизни, наука лишняя обуза; при такой жизни, нужно одно умѣнье слѣпо подчиняться формамъ—не больше.
Всё это конечно инстинктивно и чувствовалось. Всякій сме
калъ, что не паука улучшаетъ обстоятельства, а по прежнему улучшаетъ ихъ царь и другія власти, но не за прежнія доблести, а за новыя, за ученье. Такъ что при самомъ первомъ появле
ніи у насъ ученья, оперлось оно на одну личность, а не на жизнь. Кореннаго преобразованія никакого не было, а была только вложена новая ступень къ достиженію почестей, ступень, которая и стала на ряду съ другими, съ прежними, съ умѣнь
всѣмъ то поддавался какой-нибудь интригѣ, такъ что при нёмъ
наука награждалась можетъ быть больше, чѣмъ интрига, и не состояла въ одномъ съ нею рангѣ, но могъ ли Пётръ отвѣчать за будущее? Академикъ Штелинъ, ограничивая свою науку изо
брѣтеніемъ фейерверковъ и тому подобнымъ, доказывалъ тѣмъ самымъ, что овъ понималъ, что у васъ за наука.
Положимъ, чтб нѣкоторые изъ учёныхъ могли ещё не считать иногда науку средствомъ, могли дѣйствительно увлекаться самой наукой, во для общества-то она должна была казаться только средствомъ. Въ жизнь атого общества, устроеннаго по формамъ, паука входить не могла; пе могла выказать свою по
лезность тамъ, гдѣ не было ей мѣста. Вотъ почему учились тѣ, которые могли получить за науку почесть и жалованье—дворяне; купцы не учились и краснорѣчивыя доказательства о поль
по-крайяѣй-мѣрѣ съ внѣшней стороны. Общество однако видѣло, что не только ученье, но и самое покровительство наукѣ и художеству было полезно для покровительствующихъ. Такое покровительство царю нравилось и награждалось улыбкой, ласковымъ словомъ. Оттого и въ обществѣ явилось какое-то внѣшнее уваженіе ва словахъ къ наукѣ и искусству, явились и за
казы, стали размножаться учёные и художники. Иностранцы однако понимали свое положеніе. Они ее довѣряли этому наруж
ному уваженію; они сознавали, что всё держится на царѣ, что перемѣни онъ свое отношеніе къ наукѣ, перемѣнится или, луч
ше сказать, выкажется въ настоящемъ видѣ и общество, то-есть выкажется холоднымъ и равнодушнымъ къ наукѣ и искусству. Вотъ почему Блументростъ, прй основаніи академіи наукъ, хло
поталъ сильнѣе всего о жалованьѣ, о меблировкѣ квартиръ, да о томъ, чтобы на первое время отпускалось казённое кушанье, на томъ основаніи, что де иначе станутъ академики хорть по трактирамъ, да терять время. To-есть онъ, такъ сказать, застраховывалъ на казённый счетъ своихъ академиковъ отъ рав
нодушія общества къ мало пригодной ему, по тогдашней} его положенію, наукѣ.
Какъ только разъ вошло въ сознаніе общества, что наука есть средство, такъ ужъ и нельзя было отдѣлить чина отъ нау
ки, что у васъ и исполнялось. Иначе перестали бы учиться, что было бы очень логично, потому что другой полезности науки, кромѣ чана, не знала, да н ие могли знать, потому чта
мысль, что если кормятъ и честятъ за науку, то вѣрно ужъ сна вещь хорошая. Думали въ тоже время, что прикормленные и сдѣлавшіеся учёными, съ своей стороны, станутъ дѣйствовать на общество уже посредствомъ одной наукй и что всё пойдётъ хоро
шо. Но вышло не такъ. Наука безъ помощи жизни оказалась почти безсильной. Тѣмъ не менѣе система насильственнаго водворенія науки одобрялась всѣми и прилагалась къ дѣлу въ разныхъ видахъ.
Самый простой способъ непосредственнаго прикармливанія былъ тоже въ ходу. Голиковъ разсказываетъ, что разъ какъ-то Пётръ былъ въ своей кунсткамерѣ и, увидя, что всё уже го
тово, приказалъ всѣхъ пускать. Генералъ-прокуроръ Ягужинскій, бывшій съ Петромъ, предложилъ брать за показаніе рѣдкостей деньги, на томъ основаніи, что содержаніе этихъ рѣдкостей дорого стоитъ. Пётръ не согласился и отвѣчалъ: «Предложеніе твоё болѣе препятствовать будетъ, чѣмъ споспѣше
ствовать моему намѣренію: ибо кто будетъ заботиться о моихъ натуральныхъ вещахъ или захочетъ мои рѣдкости видѣть, если долженъ будетъ ещё платить за то деньги? Я лучше прикажу, чтобъ не токмо каждаго даромъ пускали, но ещё, чтобы во всякое время, есіи кто придётъ смотрѣть оныя, угощали на -счётъ казённый чашкою кофе, рюмкою вина, чаркою водки, или другими подчиваньями, въ самыхъ покояхъ рѣдкостей».
Вслѣдствіе этого, на угощенія въ кунсткамерѣ отпускалось по 400 рублей ежегодно и угощенія эти существовали ещё и при императрицѣ Аннѣ.
Затѣмъ, пріѣзжавшіе въ Россію иностранцы были жалуемы титулами. Такъ архитектору Леблону былъ присвоенъ титулъ генералъ-архитектора, а архитекторъ Трезинъ или Трезини на
зывался полковникомъ отъ фортификаціи. Жалованья платилось Леблону по Б000 рублей въ годъ; кромѣ того, дано ему было даромъ мѣсто для постройки дома; квартира его оплачивалась нѣсколько времени отъ казны; въ погашеніе его издержекъ по проѣзду выдана была ему очень значительная по тогдашнему счёту сумма. Въ тоже время наука, въ лицѣ иностранцевъ, си
живала съ царёмъ за однимъ столомъ и чествовалась всякими другими милостями; у науки царь нерѣдко самъ крестилъ дѣтей. Всё это конечно должно было повліять на общество и повліяло. Царь дѣйствовалъ, какъ учитель. Не сама наука дока
зывала свою полезность, а доказывалъ эту полезность царь наградами; сама же наука была въ сторонѣ. Книга говорила, что наука полезна и царь принялъ на себя обязанность доказы
вать это. Такъ что его дѣйствія олицетворяли собою вторую доказательную часть книжныхъ умозаключеній. Тутъ опять, слѣ
довательно, была не жизнь, а книга. Не будь наградъ, и наука, при тогдашнемъ стремленіи подводить всё, даже мелочи, самое платье, подъ формы, не могла бы выказать свою полезность.
При такой жизни, наука лишняя обуза; при такой жизни, нужно одно умѣнье слѣпо подчиняться формамъ—не больше.
Всё это конечно инстинктивно и чувствовалось. Всякій сме
калъ, что не паука улучшаетъ обстоятельства, а по прежнему улучшаетъ ихъ царь и другія власти, но не за прежнія доблести, а за новыя, за ученье. Такъ что при самомъ первомъ появле
ніи у насъ ученья, оперлось оно на одну личность, а не на жизнь. Кореннаго преобразованія никакого не было, а была только вложена новая ступень къ достиженію почестей, ступень, которая и стала на ряду съ другими, съ прежними, съ умѣнь
емъ поддѣлаться, интриговать, съ остроумнымъ шутовствомъ какого-нибудь Ла-Косты. Положимъ, что самъ Пётръ не со
всѣмъ то поддавался какой-нибудь интригѣ, такъ что при нёмъ
наука награждалась можетъ быть больше, чѣмъ интрига, и не состояла въ одномъ съ нею рангѣ, но могъ ли Пётръ отвѣчать за будущее? Академикъ Штелинъ, ограничивая свою науку изо
брѣтеніемъ фейерверковъ и тому подобнымъ, доказывалъ тѣмъ самымъ, что овъ понималъ, что у васъ за наука.
Положимъ, чтб нѣкоторые изъ учёныхъ могли ещё не считать иногда науку средствомъ, могли дѣйствительно увлекаться самой наукой, во для общества-то она должна была казаться только средствомъ. Въ жизнь атого общества, устроеннаго по формамъ, паука входить не могла; пе могла выказать свою по
лезность тамъ, гдѣ не было ей мѣста. Вотъ почему учились тѣ, которые могли получить за науку почесть и жалованье—дворяне; купцы не учились и краснорѣчивыя доказательства о поль
зѣ науки и длявихъ, доказательства тѣхъ, которые получили за
науку почесть, были безсильными, какъ и всегда бываетъ, если дѣлу не помогаетъ жизнь. Такъ общество начало раздваиваться,
по-крайяѣй-мѣрѣ съ внѣшней стороны. Общество однако видѣло, что не только ученье, но и самое покровительство наукѣ и художеству было полезно для покровительствующихъ. Такое покровительство царю нравилось и награждалось улыбкой, ласковымъ словомъ. Оттого и въ обществѣ явилось какое-то внѣшнее уваженіе ва словахъ къ наукѣ и искусству, явились и за
казы, стали размножаться учёные и художники. Иностранцы однако понимали свое положеніе. Они ее довѣряли этому наруж
ному уваженію; они сознавали, что всё держится на царѣ, что перемѣни онъ свое отношеніе къ наукѣ, перемѣнится или, луч
ше сказать, выкажется въ настоящемъ видѣ и общество, то-есть выкажется холоднымъ и равнодушнымъ къ наукѣ и искусству. Вотъ почему Блументростъ, прй основаніи академіи наукъ, хло
поталъ сильнѣе всего о жалованьѣ, о меблировкѣ квартиръ, да о томъ, чтобы на первое время отпускалось казённое кушанье, на томъ основаніи, что де иначе станутъ академики хорть по трактирамъ, да терять время. To-есть онъ, такъ сказать, застраховывалъ на казённый счетъ своихъ академиковъ отъ рав
нодушія общества къ мало пригодной ему, по тогдашней} его положенію, наукѣ.
Какъ только разъ вошло въ сознаніе общества, что наука есть средство, такъ ужъ и нельзя было отдѣлить чина отъ нау
ки, что у васъ и исполнялось. Иначе перестали бы учиться, что было бы очень логично, потому что другой полезности науки, кромѣ чана, не знала, да н ие могли знать, потому чта