«Надобно однакожъ сказать, что Бѣлинскій, несмотря на малые успѣхи въ наукахъ н языкахъ, не считался плохимъ маль
чикомъ. Многое мимоходомъ западало въ его крѣпкую память; мвогое онъ понималъ самъ, своимъ пылкимъ умомъ; ещё больше въ нёмъ набиралось свѣдѣній изъ книгъ, которыя онъ чи
талъ внѣ гимназіи. Бывало, поэкзаменуйте его, какъ обыкно
венно экзаменуютъ дѣтей, онъ изъ послѣднихъ; а поговорите съ нимъ дома, по дружески, даже о точныхъ наукахъ, онъ первый ученикъ. Учители словесности были не совсѣмъ доволь
ны его успѣхами, но сказывали, что онъ лучше всѣхъ товарищей своихъ писалъ сочиненія на заданныя темы».
«Во время бытности Бѣлинскаго въ пензенской гимназіи преподавалъ я естественную исторію, которая начиналась уже въ 3-мъ классѣ (тогдашній курсъ гимназическій состоялъ изъ 4-хъ классовъ). Поэтому онъ учился уменя только въ двухъ высшихъ классахъ. Но я зналъ его съ первыхъ, потому что опъ дру
женъ былъ съ соученикомъ своимъ, моимъ роднымъ племянни
комъ, и иногда бывалъ въ нашемъ домѣ. Онъ бралъ у меня книги и журналы, пересказывалъ мнѣ прочитанное, судилъ -и рядилъ обо всёмъ, задавалъ мнѣ вопросъ за вопросомъ. Скоро я полюбилъ его. По лѣтамъ и тогдашнимъ отношеніямъ нашимъ, онъ былъ иеровиый мнѣ; но не помню, чтобъ въ Пензѣ съ кѣмъ нибудь другимъ я такъ душевно разговаривалъ, какъ съ намъ, о наукахъ и литературѣ».
«Домашнія бесѣды наша продолжались и послѣ того, какъ Бѣлинскій поступилъ въ высшіе классы гимназіи. Дома мы тол
ковали о словесности; въ гимназіи онъ, съ другими учениками, слушалъ у меня естественную исторію. Но въ казанскомъ уни
верситетѣ я шёлъ по филологическому факультету, и русская словесность всегда была моей исключительной страстью. Можете представить себѣ, что иногда происходило въ классѣ естествен
ной исторіи, гдѣ передъ страстнымъ, ещё молодымъ въ то время, учителемъ сидѣлъ такой же страстный къ словесности уче
никъ. Разумѣется начиналъ я съ зоологіи, ботаники или ориктогнозіи и старался держаться этого берега, но съ средины, а случалось и съ начала лекціи, отъ меня ли, отъ Бѣлинскаго ли,
Богъ знаетъ, только естественныя науки превращались у насъ въ теорію или исторію литературы...А герборизаціи? Бывало, когда отправлюсь съ учениками за городъ, во всю дорогу, пока не дойдёмъ до засѣки, что позади городскаго гулянья, или до ро
щей, что за рѣкой Пензой, Бѣлинскій пристаётъ ко мнѣ съ вопросами о Гёте, Валтеръ-Скоттѣ, Байронѣ, Пушкинѣ, о ро
мантизмѣ и обо всёмъ, что волновало въ то доброе время наши молодыя сердца».
«Тогда Бѣлинскій, по лѣтамъ своимъ, ещё не могъ отрѣшиться отъ обаянія первыхъ пушкинскихъ поэмъ и мелкихъ стиховъ. Не привѣтно встрѣтилъ онъ сцену: «Келья въ Пудо
вомъ монастырѣ». Онъ и въ то время не скоро подавался на чужое мнѣніе. Когда я объяснялъ ему высокую прелесть въ простотѣ, поворотъ къ самобытности и возрастаніе таланта Пуш
кина, онъ качалъ головой, отмалчивался ила говорилъ: «дайте, подумаю; дайте, ещё прочту». Если же съ чѣмъ онъ соглашался, то, бывало, отвѣчалъ съ страшной увѣренностію: «совершенно справедливо!»
Въ августѣ 1829 года Бѣлинскій уѣхалъ въ Москву, для поступленія въ тамошній университетъ, и незамедлнлъ явиться къ жившему въ то время тамъ И. П, Лажечаикову, который постоянно принималъ самое живое участіе въ бывшихъ воспитанникахъ пензенской гимназіи, хлопоталъ о скорѣйшемъ опре
дѣленіи ихъ въ университетъ и, если можно, на казённый счётъ, руководилъ ихъ совѣтами, пригрѣвалъ въ сиротствѣ ласковымъ, добрымъ словомъ и даже помогалъ имъ въ матеріальномъ отношеніи, сколько позволяли ему его собственныя скудныя средства.
«Пока я жалъ въ Москвѣ, говоритъ й. И. Лажечниковъ въ сво ахъ запискахъ, Бѣлинскій не рѣдко посѣщалъ меня; мы сблизились, несмотря на разстояніе лѣтъ; не было заботы и надеж
ды, не было юношескаго увлеченія, которыхъ онъ не повѣрялъ бы мнѣ; случалось мнѣ и отечески пожурить его. По моему совѣту, онъ обѣщалъ мнѣ заняться французскимъ и нѣмецкимъ языками, тогда ему малодоступными».
Въ 1830 году И. II. Лажечниковъ задумалъ съ бывшимъ наставникомъ Бѣлинскаго, М. М. П-мъ, издать альманахъ ІІо
оісинки, и вербовалъ себѣ изъ пензенцевъ болѣе даровитыхъ молодыхъ людей въ сотрудники. Въ числѣ другихъ обратились съ просьбою прислать стихи и къ Бѣлинскому; но онъ въ тёпломъ, задушевномъ письмѣ, благодаря своего стараго учителя за взи
маніе къ нему, отклонялъ отъ себя честь участвовать въ альманахѣ, сознавая слабость своихъ дѣтскихъ опытовъ и чувствуя, что не рождёнъ быть стихотворцемъ.
«Чрезъ полтора года, пишетъ М. М. П-въ къ И. И. Лажечникову, какъ послѣ отъѣзда Бѣлинскаго изъ Пензы я отпра
вился въ Петербургъ, иа пути, въ Москвѣ, я пробылъ дня три: это было во время масляиицы 1851 года. Каждое утро прихо
дили ко мнѣ племянникъ мой и Бѣлинскій. Потомъ, возвращаясь отъ васъ или изъ театра, я опять встрѣчалъ ихъ въ моей квар
тирѣ. Прежніе разговоры у иасъ возобновились. Тутъ я увидѣлъ большую перемѣну въ Бѣлинскомъ. Умъ его возмужалъ; въ за
мѣчаніяхъ его проявлялось много истины. Тамъ прочли мы толь
ко-что вышедшаго Бориса Годунова. Сцена «Келья въ Пудовомъ монастырѣ» па своёмъ мѣстѣ, ори чтеніи всей драмы, показалась миѣ ещё лучше. Бѣлинскій съ удивленіемъ замѣчалъ въ этой драмѣ вѣрность изображеніи времени, жизни и людей; чувствовалъ поэзію въ пятистопныхъ безрифменныхъ стихахъ,
которые прежде называлъ прозаичными; чувствовалъ поэзію и въ самой прозѣ Пушкина. Особенио поразила его сцена «Корчма на литовской границѣ». Прочитавъ разговоръ хозяйки корч
мы съ собравшимися у нея бродягами, улики противъ Григорія и бѣгство его черезъ окно, Бѣлинскій выронилъ книгу изъ рукъ, чуть не сломалъ стула, на которомъ сидѣлъ, ц восторженно закричалъ: «да это живые; я видѣлъ, я вижу, какъ онъ бросился въ окно!__» Въ иемъ уже проявился тотъ критическій
взглядъ, который впослѣдствіи руководилъ, имъ при оцѣнкѣ сочиненій Гоголя».
Университетскія занятія Бѣлинскаго вообще шли также плохо, какъ и въ гимазіи. У пего была одна изъ тѣхъ натуръ,
изъ которыхъ никогда не выходятъ хорошіе ученики. Какъ въ гимназіи оиъ учился не столько въ классѣ, сколько изъ книгъ и разговоровъ, тоже повторилось и въ университетѣ. Энергическій, страстный юноша весь отдался изученію литературы, пренебрегая школьными уроками. Чувствуя въ себѣ могучія силы, Бѣ
линскій брался то за одво, то за другое, отыскивая тотъ родъ занятій, который долженъ былъ поглотить всю его дѣятельность, и долго не находилъ его. Ещё въ гимнлзіи онъ пробовалъ писать стихи, повѣсти; но стихи ие клеились, а повѣсти выходи
ли безцвѣтьы; написалъ было грамматику—тоже вышло плохо. Въ 1832 году, бывши уже на второмъ университетскомъ кур
сѣ, онъ написалъ драму, въ которой живо затронулъ крѣпостной вопросъ; но и она не удалась. Тогда Бѣливскій упалъ духомъ и сталъ рѣдко посѣщать лекціи. Чрезъ нѣсколько времени оиъ совершенно оставилъ университетъ, съ слѣдующею пророческою аттестаціею: способностей слабыхъ и нерадивъ.
Но дремота его духовныхъ силъ была недолговременна; ия люди, ни-обстоятельства ие могли ихъ подавить въ этой юной, по уже непреклонной натурѣ. Вскорѣ Бѣлинскій выступилъ на литературпую сцену, какъ критикъ, и имя его стало извѣстно во всей Россіи.
(Окончаніе впредь),
чикомъ. Многое мимоходомъ западало въ его крѣпкую память; мвогое онъ понималъ самъ, своимъ пылкимъ умомъ; ещё больше въ нёмъ набиралось свѣдѣній изъ книгъ, которыя онъ чи
талъ внѣ гимназіи. Бывало, поэкзаменуйте его, какъ обыкно
венно экзаменуютъ дѣтей, онъ изъ послѣднихъ; а поговорите съ нимъ дома, по дружески, даже о точныхъ наукахъ, онъ первый ученикъ. Учители словесности были не совсѣмъ доволь
ны его успѣхами, но сказывали, что онъ лучше всѣхъ товарищей своихъ писалъ сочиненія на заданныя темы».
«Во время бытности Бѣлинскаго въ пензенской гимназіи преподавалъ я естественную исторію, которая начиналась уже въ 3-мъ классѣ (тогдашній курсъ гимназическій состоялъ изъ 4-хъ классовъ). Поэтому онъ учился уменя только въ двухъ высшихъ классахъ. Но я зналъ его съ первыхъ, потому что опъ дру
женъ былъ съ соученикомъ своимъ, моимъ роднымъ племянни
комъ, и иногда бывалъ въ нашемъ домѣ. Онъ бралъ у меня книги и журналы, пересказывалъ мнѣ прочитанное, судилъ -и рядилъ обо всёмъ, задавалъ мнѣ вопросъ за вопросомъ. Скоро я полюбилъ его. По лѣтамъ и тогдашнимъ отношеніямъ нашимъ, онъ былъ иеровиый мнѣ; но не помню, чтобъ въ Пензѣ съ кѣмъ нибудь другимъ я такъ душевно разговаривалъ, какъ съ намъ, о наукахъ и литературѣ».
«Домашнія бесѣды наша продолжались и послѣ того, какъ Бѣлинскій поступилъ въ высшіе классы гимназіи. Дома мы тол
ковали о словесности; въ гимназіи онъ, съ другими учениками, слушалъ у меня естественную исторію. Но въ казанскомъ уни
верситетѣ я шёлъ по филологическому факультету, и русская словесность всегда была моей исключительной страстью. Можете представить себѣ, что иногда происходило въ классѣ естествен
ной исторіи, гдѣ передъ страстнымъ, ещё молодымъ въ то время, учителемъ сидѣлъ такой же страстный къ словесности уче
никъ. Разумѣется начиналъ я съ зоологіи, ботаники или ориктогнозіи и старался держаться этого берега, но съ средины, а случалось и съ начала лекціи, отъ меня ли, отъ Бѣлинскаго ли,
Богъ знаетъ, только естественныя науки превращались у насъ въ теорію или исторію литературы...А герборизаціи? Бывало, когда отправлюсь съ учениками за городъ, во всю дорогу, пока не дойдёмъ до засѣки, что позади городскаго гулянья, или до ро
щей, что за рѣкой Пензой, Бѣлинскій пристаётъ ко мнѣ съ вопросами о Гёте, Валтеръ-Скоттѣ, Байронѣ, Пушкинѣ, о ро
мантизмѣ и обо всёмъ, что волновало въ то доброе время наши молодыя сердца».
«Тогда Бѣлинскій, по лѣтамъ своимъ, ещё не могъ отрѣшиться отъ обаянія первыхъ пушкинскихъ поэмъ и мелкихъ стиховъ. Не привѣтно встрѣтилъ онъ сцену: «Келья въ Пудо
вомъ монастырѣ». Онъ и въ то время не скоро подавался на чужое мнѣніе. Когда я объяснялъ ему высокую прелесть въ простотѣ, поворотъ къ самобытности и возрастаніе таланта Пуш
кина, онъ качалъ головой, отмалчивался ила говорилъ: «дайте, подумаю; дайте, ещё прочту». Если же съ чѣмъ онъ соглашался, то, бывало, отвѣчалъ съ страшной увѣренностію: «совершенно справедливо!»
Въ августѣ 1829 года Бѣлинскій уѣхалъ въ Москву, для поступленія въ тамошній университетъ, и незамедлнлъ явиться къ жившему въ то время тамъ И. П, Лажечаикову, который постоянно принималъ самое живое участіе въ бывшихъ воспитанникахъ пензенской гимназіи, хлопоталъ о скорѣйшемъ опре
дѣленіи ихъ въ университетъ и, если можно, на казённый счётъ, руководилъ ихъ совѣтами, пригрѣвалъ въ сиротствѣ ласковымъ, добрымъ словомъ и даже помогалъ имъ въ матеріальномъ отношеніи, сколько позволяли ему его собственныя скудныя средства.
«Пока я жалъ въ Москвѣ, говоритъ й. И. Лажечниковъ въ сво ахъ запискахъ, Бѣлинскій не рѣдко посѣщалъ меня; мы сблизились, несмотря на разстояніе лѣтъ; не было заботы и надеж
ды, не было юношескаго увлеченія, которыхъ онъ не повѣрялъ бы мнѣ; случалось мнѣ и отечески пожурить его. По моему совѣту, онъ обѣщалъ мнѣ заняться французскимъ и нѣмецкимъ языками, тогда ему малодоступными».
Въ 1830 году И. II. Лажечниковъ задумалъ съ бывшимъ наставникомъ Бѣлинскаго, М. М. П-мъ, издать альманахъ ІІо
оісинки, и вербовалъ себѣ изъ пензенцевъ болѣе даровитыхъ молодыхъ людей въ сотрудники. Въ числѣ другихъ обратились съ просьбою прислать стихи и къ Бѣлинскому; но онъ въ тёпломъ, задушевномъ письмѣ, благодаря своего стараго учителя за взи
маніе къ нему, отклонялъ отъ себя честь участвовать въ альманахѣ, сознавая слабость своихъ дѣтскихъ опытовъ и чувствуя, что не рождёнъ быть стихотворцемъ.
«Чрезъ полтора года, пишетъ М. М. П-въ къ И. И. Лажечникову, какъ послѣ отъѣзда Бѣлинскаго изъ Пензы я отпра
вился въ Петербургъ, иа пути, въ Москвѣ, я пробылъ дня три: это было во время масляиицы 1851 года. Каждое утро прихо
дили ко мнѣ племянникъ мой и Бѣлинскій. Потомъ, возвращаясь отъ васъ или изъ театра, я опять встрѣчалъ ихъ въ моей квар
тирѣ. Прежніе разговоры у иасъ возобновились. Тутъ я увидѣлъ большую перемѣну въ Бѣлинскомъ. Умъ его возмужалъ; въ за
мѣчаніяхъ его проявлялось много истины. Тамъ прочли мы толь
ко-что вышедшаго Бориса Годунова. Сцена «Келья въ Пудовомъ монастырѣ» па своёмъ мѣстѣ, ори чтеніи всей драмы, показалась миѣ ещё лучше. Бѣлинскій съ удивленіемъ замѣчалъ въ этой драмѣ вѣрность изображеніи времени, жизни и людей; чувствовалъ поэзію въ пятистопныхъ безрифменныхъ стихахъ,
которые прежде называлъ прозаичными; чувствовалъ поэзію и въ самой прозѣ Пушкина. Особенио поразила его сцена «Корчма на литовской границѣ». Прочитавъ разговоръ хозяйки корч
мы съ собравшимися у нея бродягами, улики противъ Григорія и бѣгство его черезъ окно, Бѣлинскій выронилъ книгу изъ рукъ, чуть не сломалъ стула, на которомъ сидѣлъ, ц восторженно закричалъ: «да это живые; я видѣлъ, я вижу, какъ онъ бросился въ окно!__» Въ иемъ уже проявился тотъ критическій
взглядъ, который впослѣдствіи руководилъ, имъ при оцѣнкѣ сочиненій Гоголя».
Университетскія занятія Бѣлинскаго вообще шли также плохо, какъ и въ гимазіи. У пего была одна изъ тѣхъ натуръ,
изъ которыхъ никогда не выходятъ хорошіе ученики. Какъ въ гимназіи оиъ учился не столько въ классѣ, сколько изъ книгъ и разговоровъ, тоже повторилось и въ университетѣ. Энергическій, страстный юноша весь отдался изученію литературы, пренебрегая школьными уроками. Чувствуя въ себѣ могучія силы, Бѣ
линскій брался то за одво, то за другое, отыскивая тотъ родъ занятій, который долженъ былъ поглотить всю его дѣятельность, и долго не находилъ его. Ещё въ гимнлзіи онъ пробовалъ писать стихи, повѣсти; но стихи ие клеились, а повѣсти выходи
ли безцвѣтьы; написалъ было грамматику—тоже вышло плохо. Въ 1832 году, бывши уже на второмъ университетскомъ кур
сѣ, онъ написалъ драму, въ которой живо затронулъ крѣпостной вопросъ; но и она не удалась. Тогда Бѣливскій упалъ духомъ и сталъ рѣдко посѣщать лекціи. Чрезъ нѣсколько времени оиъ совершенно оставилъ университетъ, съ слѣдующею пророческою аттестаціею: способностей слабыхъ и нерадивъ.
Но дремота его духовныхъ силъ была недолговременна; ия люди, ни-обстоятельства ие могли ихъ подавить въ этой юной, по уже непреклонной натурѣ. Вскорѣ Бѣлинскій выступилъ на литературпую сцену, какъ критикъ, и имя его стало извѣстно во всей Россіи.
(Окончаніе впредь),