— Да от такого носа самая невзыскательная девица
на три версты убежит.

Казаченко опять опустился на свою кровать.

— Да, жалко мне тебя, Володя. Вот завлекла тебя,
а теперь бросит. Обязательно бросит.  

— А да иди же ты к чорту. Вот кто уже действи-
тельно бузотер, так это ты. Наказала же меня судьба —
жить с таким олухом.  
		Вот будто теплее и уютнее стало Тарасову во всем
городе. Он ходил все такой же — всегда серьезный, чуть
хмурый. А вот что-то бодрило. Эта девушка с чудесны-
ми глазами. Как она смотрела на него во время урока!
Ну, ясно, он ей понравился. Только вот загвоздка насчет
одежи. Трудно, чтобы ей, такой чистенькой и аккуратной,
мог понравиться он — в потертой до дыр шинели, в раз-
битых, грубых солдатских башмаках. Ему, Владимиру Та-
расову, это. конечно, ничего, что сейчас и потертая’ши-
нель и разбитые башмаки. Вот Ибсен, например, в эти же
годы даже брюк не имел. Куда выйти—брюки занимал
у товарища. А у Тарасова брюки есть свои собственные,
не стать занимать... Впрочем, разве женщины любят за
одежу. Дуры — те, конечно. Но умницы — им подавай ум.

Второй урок сошел лучше первого. Чтобы не быть
скучным, Тарасов рассказал попутно два университетских
анекдотца. Она смеялась этак радостно. Кое-что в об`яс-
нениях ей было неясно, — она спрашивала, и Тарасову
показалось, что в ее вопросах проглядывает прямо не-
обыкновенный ум. А когда она ушла, Тарасов опять
ходил из угла в угол минут десять, приятно взволно-
ванный. Но Казаченко (этот негодяй, всегда отравит)
пришел и спрашивает:

— Как твоя буржуйка поживает?

— Почему же буржуйка? — обиделся Тарасов.

— Ну, конечно, буржуйка. Пять рублей платить та-
кому бузотеру, как ты.

— И вовсе не буржуйка. А раз надо догнать, и не
пять заплатишь.

— Ты пойдешь повиливать... Узнал, как ее зовут?

Тарасов засмеялся.

— А ведь опять забыл.

Третий урок, четвертый, — отношения стали проще, —
и Тарасов узнал, что ее фамилия Смирнова, и зовут —
Ксения. И она назвала его раза два „товарищ Тарасов“,
а не просто товариш. На лекциях, в столовой, дома он
думал о ней, —и что-то бодрило его, звало и томило.
Ему было даже немного досадно, что на этот же стул,
на котором полчаса перед этим сидела она, теперь са-
дился развязный, лохматый Казаченко и ехидно начинал:
	— то ж, как оно теперь у вас’ Еще далеко до
любви?
	И Тарасов угрюмо отмалчивался, чтобы не дать повода
для насмешки.
	Но вот как-то уже ночью, поздно, —оба были уто-
млены зубрежкой,—каждый лежал на своей постели и, за-
гороженные столом друг от друга, они вдруг загово-
рили об одиночестве, о любви, и как-то разговор пере-
шел на Ксению. Тарасов сказал, как нравится ему Ксения.

— Знаешь, Казак, я впервые встречаю такую де-
вушку. Честное слово.
	И обрадованный, что можно, наконец. поговорить:
	вслух о Ксении, он залился соловьем. И волосы-то у ней
шелковые, и сильная-то она, и товариш-то добрый. Вдруг
из за стола вылезла лохматая голова Казаченки, переве-
силась почти прямо до лица Тарасова и залилась: хохо-
том. Тарасова будто ошарашили.

— Ты что? -

— Хо-хо-хо. Ну, я же говорил! Хо-хо-хо.

— Что ты говорил?

— Я же говорил, что влюбишься. Ну?

Тарасов возмущенно замолчал.

А Казаченко ехидно кривил губы.

— И ты ж, дурья голова, думаешь, она тебя полю-
бит? Хо-хо-хо. Пустые твои мечтанья,

— Кого же полюбит? Не тебя ли?

— Дауж и не тебя.

— Пошел к чорту.
	— Куда тебе в любовь играть? Ты взгляни об‘ек-
тивно на свой нос.
	— Пошел к чорту.
_— Разве можно с таким носом мечтать о любви?
— Оставь ты меня в покое, — сказал сердито Тара-
сов. (Ему было досадно, что он разоткровенничался).
	Ох, не надо бы. Не надо бы откр овенничать. Нравится.
ну и молчи. Казаченко теперь, хоть и добрый то-
варищ, а без ехидства обойтись не может. После вось-
ми — по уговору — можно бузу разводить, то-есть бол-
тать о пустяках, можно петь, смеяться, — бывало гово-
рилио будущей работе, о науке, о борьбе, о литературе, —  
и разговоры выходили интересными и увлекательными.
Ныне Казаченко принял какой-то шутовской тон. Вдруг
среди разговора, иногда серьезного, ‘бросится на. кро-

вать и запоет’
	Очи черные, очи жгучие.
	Или:

Любовь, .. что такое? Что такоё любовь?  
На днях принес сорванную на. улице афишу: „Лю-
бовь—книга золотая“, и наклеил на стену, над своей кро;
ватью. И все спрашивал: a
— А какую страницу вы из этой книги теперь читаете?
Эти выходки сердили, и Казаченко стал неприятен.
	— Какой ты товариш? — возмущался Тарасов. — Ты.
прохвост и ничего больше.
	-- Ану ты не сердись. Та я же шутю.

— Нашел чем шутить. Что срамишь девушку?

— Тебе неприятно? Не буду больше. Только ты,
пожалуйста, не влюбляйся. Все равно, она обманет.

Но не помогли Тарасову разговоры ни о носе, ни
о бузе. В те дни, когда товарищ Ксения должна была притти,
он уже за два, за три часа странно томился, ждал, и
в локтях и коленях у него появлялась легкая ломота, и не
хотелось ни о чем думать, кроме нее. Это мешало работе,
и начинались перебои, пока заметные только ему самому.

Случилось раза два, Казаченко приходил как раз
к концу урока. Он торжественно раскланивался, шаркал
ногами, говорил глупости. И во всем — в поклонах, в шар-
канье и в каждой его фразе — было что-то насмешливое.
с точки зрения Тарасова — возмутительное.

— Чего ты дурака валяешь? — кричал он Казаченке,
проводив девушку, — что это у тебя за торжественные
манеры?

Казаченко делал невинные глаза.

— Ну, а если я хочу, чтобы она меня полюбила?

— А, дурак. С тобой говорить — воду толочь.

И безнадежно махал рукой. А Казаченко ложился
на кровать и тихонько мурлыкал песенки о любви, —
тихонько, потому что до восьми часов — по уговору---
нельзя было ни петь громко, ни разговаривать, чтобы
не мешать занятиям. А то Казаченко, уже не застав
девушки, спрашивал:

— Што ты не получил еще карбованцив?

— Каких карбованцив?

— Да за урок.

— Ну это не твое дело.  

— Смотри, брат, а то любовью увлечешься и про
деньги забудешь.

Раз вечером Казаченко пришел торжественный.

— Провожал, брат. Кралю эту провожал. Только,
понимаешь, поднимаюсь на лестницу к нам›’а она и выхо-
	дит. От тебя с урока. „Жочу вас проводить“.— „Пожа
луйста“, говорит. Вежливая шельма.
	Казаченко подмигнул глазом.

— Пошли. Я и спрашиваю: „Как вы находите моего
дорогого товариша. Не правда ли гениальная голова?“
—„Да, говорит, голова гениальная. Два тома Марксова
„Капитала“ изучил — как не быть гениальным? Только,

говорит, жаль, что у него нос в роде пистолета. А то бы
совсем гениальным был...“