ПРОЖЕКТОР. и из того поцелуя. И это тот поцелуй причиной, что за- хотелось до боли в сердце Льву Сарабову увидеть ее, ту, которую не заменит никто. А это уж сам Сарабов, да фронтовая братва еще знают: чего хочет комиссар Сарабов— добьется, прошибая препятствие штыком, лбом, грудью, собой. Адрес узнал в Москве: колония в бывшем имении „Заречье“, станция „Дубки“. И вот ова, эта станция, — обожженная солнцем, грязная,— в лесах, в по- лях, в лентах рельс, а рельсы эти ведут туда, куда нужно ехать Сарабову. Но время есть. В путевке прописано: Харьков двадцатого. Сутки выиграл Сарабов — спешил. Можно успеть. И из штабного вагона—прыжком:— даешь начальника станции! — Здравствуй, товариш. Далеко до Заречья? Два- дцать верст?! О-го-го! — А вы что: по делу туда? Не с ревизией ли? — Нет, какая, чорт, ревизия: мне знакомую нужно увидеть. — Не Алину ли Яковлевну? Пирожки y ueel.. — Нет, мне даешь другую: мне Анну Величкину. — Есть, есть такая. Так вот, вы идите сейчас пря- миком по дороге, потом к лесу, к берегу подайтесь на Бусиново, в Бусинове спросите. Не раньше ночи дой- дете. Поклон передайте Александру Павлычу. Скажите: заеду. — Есть, заметано! — Тест! А багаж где у вас? Не забыли в вагоне? — Ка-кой, к черту, багаж! И зашагал. В лесу стало итти хорошо и мягко; трава и тень ласково обняли бархатом после тесной жухлости вагонов и станций. А когда в лес вошел вечер, за ним неслышно № 18 (64) все хватаете? Это даже неприлично! Да и Алина Яков- левна... — Акулину поминает,— хихикнуло-шушукнулось окно. — Да что мне и вам за дело до Акулины Яковлевны? Ну, был у меня с ней роман, слов нет: был! А теперь: клянусь вам чччестью, только лишь оффициальные отно- шения, клянусь! — А теперь вы со мной хотите так, сначала роман, an ре nNtr co”, АЕ потом оффициальные отношения? Не так ли? Ха-хха! [олько вот что: идите-ка спать, Александр Павлыч, я ясно вижу, что дела у вас никакого нет. . — Ну, что. вы, что вы... Нюточка... Нелли... милая... милая... — Не сметь называть меня милой! Окно внимательно и зорко молчало, изредка лунно подхихикивая. Громовым скрипом в спальню в‘ехала дверь; мгновенно — брызгами от камня в воду — головенки от окна в тощие подушки. — Ну, ребя, дела-а -— тайно сказал Костя, стаскивая wel простыню.— Не спите. Яшка Меньшов ухрял из лиза- лятыра. — (Совсем ухрял, ни следочка HeTYTH,— пискнул подтверждая, Пальчик. — Куда же он теперь? — Клево, ребя! — Куда-куда! — Найдет место! — Он деловой! Охота ему в лизалятыре! — Жрать здесь -мало дают! — А Пальчику теперь — вася, — сказал Костя. — Пальчику не отвечать. Это он пирожки-то стырил. — Ну да, я, — пропищал Пальчик.— Я маленький! Меня незаметно! Встрелся мне Яшка в лесу, я ему по- ловину и себе остатную половину. Вот у нас на пару и вышло. Не одному жа! — Правильно, Палец, завсегда делись,— пробасил Мишка Ступкин. — Так пролетария навсегда делас`. Культура древне-семитическая. Давно-давно; до гражданской войны, может, еще до революции, — была эта девушка и был птенец Лев Са- рабов, — ходил, вздыхал, глупил. И поцелуй, поцелуй — единственный в жизни... Можно считать ту жизнь кон- ченной, давно прошедшей, отделенной глухой стеной сто- летий. С тех пор вихри — смерчи, циклоны пронеслись над землей, над сознанием, и трудно было уцелеть, не изранивши сердце и душу. С тех пор - окопы, почер- невшие от проклятий, потом — рев, щелк, голодный гро- хот фронтового Октября, потом — Каледин, Корнилов, Колчак, север, снежная Сибирь, а теперь предстоит снова юг, летний юг, и опять огонь, пламя, ураган паровозной войны: набирает сил, напирает Деникин, — последняя, должно быть, неоткусанная голова белого мятежа. А промежуток — десять дней — десять кратких вздо- хов — дорога из Сибири на юг — ивот уже подсчитывает со- знание все пролетевшее и невольно упирается на юность, словно сил набирает из дальних, покойных, замшелых годов; „.Окно притаилось, затихло. Голоса в саду стали еще тише, заглушенней...