ныя другимъ, то безумныхъ, страшныхъ глазъ, затуманенныхъ страшными видѣніями... Нельзя забыть этого чистаго голоса, въ которомъ и любовь и невинность, пламя и гнѣвъ, нѣжность и плѣнительная наивность.
И когда хромоножка - Лилина, безъ платка, «безъ бурнуса, въ одномъ только старенькомъ, темномъ платьѣ, съ совершенно открытой головой, съ волосами, подвязанными въ крошечный узе
локъ на затылкѣ, въ которые съ праваго боку воткнута была одна только искусственная роза, изъ такихъ, какими украшаютъ вербныхъ херувимовъ», - когда она заковыляла къ паперти, кре
стилась и, расталкивая толпу, пробиралась въ глубь притвора - сразу почувствовалось, сразу очевиднымъ и несомнѣннымъ стало,
что вѣдь именно такую, такую точь-въ-точь рисуемъ мы себѣ и воображаемъ подлинную хромоножку Достоевскаго.
И все въ этой первой сценѣ - было проведено съ совершенствомъ, изумляющимъ не своей «поддѣлкой подъ настоящее», а именно своей подлинностью, словно это и не игра была на театрѣ, а сама жизнь, чудомъ перенесенная на подмостки. И жизнь рус
ская, такая, какая понятна и близка намъ, такая, о которой и не разскажешь словами. Ну какъ передать святость юродства!. А хромоножка Достоевскаго, эта «идіотка», эта не отъ міра сего безумица, визіонерка и мечтательница, живущая въ мірѣ дѣйствительности, какъ въ мірѣ призрачныхъ масокъ, землю цѣлующая и томящаяся въ сладкомъ восторгѣ невѣдомыхъ слезъ («и всякая тоска земная и всякая слеза земная радость намъ есть»), - она свята своимъ безуміемъ. Въ инсценировкѣ сохранены не всѣ главы, относящіяся къ хромоножкѣ: такъ выпущенъ ея разговоръ съ Шатовымъ, разговоръ сразу раскрывающій всю сложность и глу
бину образа, разговоръ въ которомъ Марья Тимофѣевна рисуется имінно со стороны святости своего безумія. Но и то, что оста
лось - а остались три значительныя сцены (у собора, въ гостиной у Варвары Петровны и у Лебедкина) - даетъ богатый матеріалъ. И г-жа Лилина этотъ матеріалъ претворяетъ въ созданіе исключительной художественной значительности.
Нельзя забыть ни этого появленія у церкви, ни этого лепета - „ручку поцѣловать , ни этой большой картины въ гостиной...
Какъ пьетъ здѣсь кофе хромоножка! Сколько милаго, дѣтски наивнаго и лукаваго въ этомъ движеніи - въ этой нерѣшительно протянутой и тотчасъ отдернутой рукѣ, тянущейся за второй чашкой кофе! Какъ смотритъ хромоножка на Дашу! Какое восхи
щеніе, какое глубокое проникновеніе въ словахъ „объ этакой красавицѣ, которую мой лакей называетъ крѣпостной дѣвкой Дашкой ... И какой смѣшокъ, лукавый и болѣзненный, коротко
и тонко вырывается у нея при видѣ пьянаго братца капитана Лебедкина.
Но, быть-можетъ, и навѣрное такъ: «самое совершенное, самое глубокое въ этой сценѣ это то движеніе, которое дѣлаетъ Лилина - при появленіи Ставрогина, это тѣ слова, въ которыхъ столько любви, столько восхищенной, дошедшей до экстаза страсти, съ которыми обращается она къ нему: „а мнѣ можно сейчасъ стать передъ вами на колѣни?..“
Слѣдующая сцена удается Лилиной не въ такой мѣрѣ. Чувствуется какое-то напряженіе, словно исполнительница не подошла еще къ какой-то послѣдней чертѣ, за которой уже нѣтъ техни
ческаго мастерства, а есть полное сліяніе, полное воплощеніе съ образомъ. Въ этой картинѣ ясные черты безумія; клинически вѣрно и точно передаются они Лилиной, но, быть можетъ, здѣсь
есть и извѣстный нажимъ, значительное преобладаніе внѣшнихъ черточекъ, рисующихъ безуміе хромоножки, но, несомнѣнно, затемняющихъ иную сторону этой больной, но глубоко чувствующей и предчувствующей души.
Авторъ той инсценировки романа, которая идетъ подъ заглавіемъ „Николай Ставрогинъ , - конечно, тѣмъ самымъ, что поставилъ центромъ всего спектакля именно Николая Ставрогина, имѣлъ своей задачей передать на сценѣ въ рядѣ отрывковъ сложную душевную драму этого загадочнаго героя Достоевскаго. Его душевная трагедія - въ опустошенности души, въ полномъ ея исто
щеніи, въ ея окончательной изжитости, въ ея послѣднихъ боре
ніяхъ съ „бѣсами . А главнымъ бѣсомъ Николая Всеволодовича - былъ бѣсъ сладострастья, той страшной и таинственной силы, которая влекла къ нему женшинъ, которая манила къ себѣ своей загадочностью, своей роковой силой воплошеннаго пола.
И вокругъ Ставрогина - женщины. Инсценировка сохранила тѣ главы, въ которыхъ дано изображеніе ликвидаціи „законченнаго романа Ставрогина съ Лизой.
Лиза Достоевскаго - образъ въ значительной степени напоминающій образъ его „инфернальницъ - женщинъ огромной и сжи
гающей страстности. Но вмѣстѣ, съ тѣмъ, Лиза „Бѣсовъ - повторяетъ Лизу Хохлакову въ „Карамазовыхъ и именно со
стороны той несомнѣнной болѣзненности, истеричности, которая преобладаетъ въ душевномъ укладѣ обѣихъ дѣвушекъ.
Я не скажу, чтобы г-жѣ Кореневой, играющей Лизу, удалось въ своемъ исполненіи гармонично слить это очень сложное и странное сочетаніе „инфернальности и истеричности, страстно
сти и болѣзненной хрупкости. Скорѣе напротивъ: не сочетаніе, а разъединеніе этихъ чертъ. И рѣшительное преобладаніе сохра
нено за истеричностью, хрупкостью и нервозностью Лизы (г-жа Коренева, кстати сказать, играетъ и въ „Карамазовыхъ Лизу, образъ которой вспоминается и тутъ, когда г-жѣ Кореневой
пришлось играть совсѣмъ иную Лизу!). Поэтому и кардинальная сцена „законченнаго романа - послѣднее объясненіе со Ставроги
нымъ послѣ ночи въ Скворешникахъ - не удалось ни Кореневой, ни Качалову.
Была на сценѣ слабая и жалкая дѣвушка, не чувствовалось женщины, пламенной и рѣшительной. Такой, что вотъ вырвала изъ жизни свою „минуточку , а потомъ возненавидѣла и себя, и того, кому отдала эту „минуточку ...
Но г-жа Коренева даетъ образъ, полный значительности, въ слѣдующей сценѣ - въ полѣ, подъ дождемъ. Тутъ сколько нѣжности и скорби, столько женственности, волнующей и трогающей.
И еще одна „безумная около Ставрогина. - Даша. Г-жа Барановская играетъ Дашу чудесно. И даже не играетъ, ибо то, что даетъ Барановская, не есть вовсе ея созданіе, а есть то самое, что написалъ Достоевскій. Да, вотъ она русская дѣвушка! Богъ она, самоотверженная и тихая, прекрасная и твердая, полная любви и участія. „Въ сидѣлки пойдетъ - такъ что же?.. Развѣ и въ этомъ нѣтъ подвига?.. Нѣтъ, есть подвигъ, есть красота, есть женственность, подлинная, великая, простая женственность, творящая подвигъ, жертву несущая!
Великое и простое сердце русской дѣвушки. - не оно ли станетъ твердымъ въ часы скорби и испытанія? Вѣдь мимо нея пройдетъ настоящая любовь, любовь совершившаяся, любовь сбыв
шаяся. Конечно, подвигъ въ томъ, чтобы притти тогда, когда „позовутъ, какъ собачку , но притти за тѣмъ, чтобы дать жизнь душѣ опустошенной и усталой. И эта сила кроткой и вѣрной любви свѣтилась въ Барановской - Дашѣ, и эта скорбь, какъ молитва, звучала въ ея голосѣ, когда она читала предсмертное письмо Ставрогина.
Г-жѣ Бутовой, играющей Варвару Петровну, не удалось дать образа, значительнаго въ внутреннемъ его изображеніи. Съ внѣш
ней стороны рисунокъ точенъ и вѣренъ Достоевскому. Но есть какая-то сухость, есть какая-то чрезмѣрная жесткость въ инто
націяхъ г-жи Бутовой; за этой ледянящей холодностью, совсѣмъ не чувствуется той пламенности, которой, несомнѣнно, полно сердце этой властной и гордой, но въ глубинѣ души любящей и нѣжной - женщины.
Но прекрасно удалась г жѣ Бутовой послѣдняя сцена: Варвара Петровна слушаетъ письмо Николая Всеволодовича. Г-жа Бутова достигаетъ огромной выразительности въ этой картинѣ. Она такъ слушаетъ, какъ только можетъ слушать мать, скорбящая за сына...
Постановка „Николая Ставрогина въ Художественномъ Театрѣ помимо значительности своей вообще, какъ интереснѣйшее достиженіе этого театра, въ наши дни пріобрѣтаетъ еше и иной смыслъ. Такъ мало за послѣднее время радости въ томъ, что даетъ намъ современная художественная литература, что прикоснуться къ источнику подлиннаго искусства есть какое-то освѣженіе и утоленіе души, жаждущей красоты и правды.
И Достоевскій находитъ откликъ: чувство ему отзывается, мысль пробуждается и его образы волнуютъ, жгутъ, мучатъ и радуютъ...
И нельзя забыть этого вновь пережитаго волненія, нельзя уйти отъ этихъ странныхъ, загадочныхъ, страшныхъ и милыхъ образовъ.
Какъ забыть эту юродивую, - эту чистую „не отъ міра сего святую безумицу, эту дѣвушку подъ дождемъ, въ пустынномъ полѣ, это письмо несчастнаго Ставрогина, которое какъ молитву, читаетъ та, которая все бы отдала, лишь быть съ нимъ, какъ забыть этотъ страшный крикъ, крикъ матери, увидавшей мертваго сына.
Да и не надо забывать этого, нельзя этого забывать. Это входитъ въ сердцѣ и тамъ остается навсегда.
Юрій Соболевъ.