турна, не сорганизована и стоитъ совершенно въ сторонѣ, а въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ среди женскихъ рабочихъ массъ встрѣчаются проблески извѣстнаго самосознанія, тамъ это явленіе находится въ прямой связи съ просвѣтительной работой интеллигенціи.
Другая особенность женскаго движенія въ Россіи - интенсивная практическая борьба за освобожденіе и малая жизнеспособность всякихъ феминистическихъ организацій. Сознательная рус
ская женщина явочнымъ порядкомъ осуществляетъ свои права и мало интересуется теоретическими обоснованіями женскаго вопроса. Жизнь требуетъ отъ нея слишкомъ большой и напряженной затраты всѣхъ силъ, ей некогда думать о союзахъ и лигахъ, да и кромѣ того, благодаря самымъ условіямъ русской дѣйствительности, феминистическія организаціи влачатъ слишкомъ печаль
ное существованіе, чтобы привлекать въ свою среду свѣжіе и энергичные элементы. Эти организаціи - своего рода формальность, лишь внѣшне фиксирующая самый фактъ женскаго дви
женія и не могущая ни усилить его, ни вдохнуть въ него глубокое идейное содержаніе.
Въ силу всего этого, стремящаяся къ освобожденію русская женщина, къ какимъ бы общественнымъ слоямъ она ни принад
лежала, не можетъ замыкаться въ узкія партійныя или классовыя рамки, ибо передъ женщиной-интеллигенткой и передъ женщинойработницей стоитъ одинаковая задача - стремленіе къ раскрѣпо
щенію путемъ труда. Трудъ - лозунгъ сознательной русской женщины.
У насъ нѣтъ, какъ въ Англіи, богатыхъ людей, отдающихъ тысячи на суффражисткія организаціи, призывающихъ къ равноправію и живущихъ доходами со своего капитала. Русскія жен
щины, сознающія всю тяготу и весь позоръ своего зависимаго положенія, осуществляютъ идею женской свободы не только сло
вомъ, но и дѣломъ, а потому для нихъ женскій день, какъ женскій рабочій праздникъ - событіе большой важности, не укладывающееся въ узкія рамки партійныхъ убѣжденій.
Надо надѣяться, что настанетъ такое время, когда женщины всѣхъ странъ, всего міра поймутъ, что у нихъ, независимо отъ ихъ экономическаго и общественнаго положенія, есть однѣ общія задачи - женская свобода, какъ есть одно общее несчастное женское рабство.
Не въ однихъ только избирательныхъ правахъ заключается сущность женскаго вопроса - онъ глубже, шире и много сложнѣе.
Законодательныя реформы могутъ снять съ женщины только внѣшнія цѣпи, но остаются еще цѣпи внутреннія - мновѣковая привычка къ подчиненію, которая наложила тяжелый отпечатокъ на женскую личность.
Достиженіе внутренней свободы, полное духовное раскрѣпощеніе - вотъ къ чему долженъ стремиться „слабый полъ и въ этомъ отношеніи всякія классовыя перегородки лишь ненужная условность, которая заслоняетъ большіе и свѣтлые горизонты грядущаго.
Хочется вѣрить, что именно русская женщина, чуждая классовой борьбы, смѣлая и энергичная положитъ качало всеобщему единенію всѣхъ женщинъ и по ея почину во всѣхъ странахъ культурнаго міра будетъ установленъ настоящій женскій день. день духовнаго сліянія всѣхъ обездоленныхъ, всѣхъ борющихся, всѣхъ женщинъ безъ различія состояній. Такой день будетъ истиннымъ праздникомъ и его наступленіе будетъ предверіемъ истинной и полной свободы.

Мое платье.

Разсказъ.
Вчера ночью, когда мы возвращались съ вечера, съ послѣдняго нашего прощальнаго вечера, у воротъ Вѣруся взяла меня за руку.
- Нашъ послѣдній вечеръ, - сказала она тихо, - ужъ осень.
Она вдругъ прижалась къ моему плечу, тихая слеза скатилась по блѣдной ея щекѣ. Небо чудесное - осеннее - было въ звѣздахъ. Мы простились молча.
Я открыла калитку, вошла въ садъ. Окна были темны: третій часъ. Скоро разсвѣтъ.
Я прошла къ себѣ, сняла платье, долго стояла надъ нимъ. Какъ оно поблекло! Я смотрѣла на него съ грустью. Это все пустяки конечно: но почему-то, когда я смотрю на это платье, во мнѣ пробуждается многое.
Помню, первый вечеръ, нашъ провинціальный дачный вечеръ, съ фонариками, фейерверкомъ, кадрилью. Итти не хотѣлось: чуть съ утра болѣла голова. Пошли все-же, - но было грустно. Наши
дачные „присяжные кавалеры плохо веселятъ. Вѣруся мила была: въ сѣренькомъ своемъ платьѣ, съ жемчугомъ на шеѣ. Она всегда немножко влюблена, - тогда была - въ этого курчаваго студента съ мефистофельской бородкой.
Онъ ходилъ, попыхивалъ папироской и говорилъ ей серьезныя вещи: что-то о жизни, религіи. Мнѣ кажется, она ничего не по
нимала, - только смотрѣла на алый отъ огня папиросы кончикъ его носа, на волнистую его черную бородку. Но это не важно.
Она подбѣжала вдругъ ко мнѣ, схватила за руку:
- Смотри, смотри, - зашептала, - видишь? Это тотъ, помнишь? И я вспомнила въ мгновенье ту случайную встрѣчу, о которой думала, которую не могла забыть...
Онъ шелъ, отыскивая глазами кого-то, чуть нахмуривъ брови. Отъ шляпы мягкая тѣнь ложилась на половину его лица. Я сжала Вѣрусину руку до боли. Вѣруся наклонилась.
- Познакомься, милая...
Гимназистъ, въ пенснэ, подлетѣлъ вдругъ: - Позвольте: тарантелла?
Ну, тарантелла это Вѣрусинъ номеръ, не пропуститъ. Метнулась облакомъ на тонкихъ своихъ ногахъ. Я осталась одна.
Я сидѣла на скамейкѣ. Розы мои полузавяли, никли: все дары „присяжныхъ . Вѣрусинъ студентъ прошелъ мимо, хмурясь, даже не взглянулъ: ревность. Ахъ, какъ это все знакомо! Вѣруся
мотылекъ, и сердце у нея мотыльковое: сегодня одинъ, завтра другой, - ей даже кажется, что это въ порядкѣ вещей. Какъ это можно долго любить: скучно.
Мнѣ стало вдругъ грустно.
Но вотъ вылетаетъ Вѣруся, раскраснѣлась, а сзади... онъ съ легкой улыбкой. Они говорятъ о чемъ-то. А Вѣруся коситъ глазомъ - и вдругъ въ сторону:
- Позвольте познакомить, моя подруга.
Отъ неожиданности, испуга, - я даже позабыла протянуть руку. Но онъ снялъ шляпу, поклонился. Вѣруся щебетала о чемъто: о танцахъ, о вечерѣ, - я плохо понимала: потомъ она вскочила, помчалась къ своему студенту.
На его вопросы я отвѣчала плохо: знала, что смѣшна, какъ институтка, но не могла овладѣть собой. На вечерѣ онъ случайно, черезъ день уѣзжаетъ на все лѣто куда-то въ деревню, что-то въ этомъ родѣ, - не знаю, не помню.
__ Сколько у васъ розъ, - проговорилъ онъ тихо. Я наклонилась надъ букетомъ, достала одну: блѣдно-желтую.
Вѣруся подлетѣла вдругъ:
__ Устала. Я нынче пропустила только одинъ танецъ.
Она дышала тяжело. Онъ улыбался чуть; роза моя слабо свѣтлѣла въ его рукѣ.
- О, даже роза! - Вѣруся нахмурила вдругъ брови. - Видите, я не хотѣла знакомить васъ съ ней.
***
... Я увидала его издали. Я не знаю, что привело меня сюда. Подъ полукруглой крышей перрона горѣли голубые фонари. Онъ стоялъ у вагона.
- Боже мой, вы, вы?..
Всего не помню. Зачѣмъ я пріѣхала проводить, что привело меня сюда? Не знаю.
Знаю только, что шла по улицамъ, не видя ничего и не слыша... Да и что могла видѣть, слышать? Я была тогда въ этомъ платьѣ. Тогда оно, конечно, было лучше. Не то, что теперь. Но все равно, все равно. Пускай.
* * *
Разъ Вѣруся взбѣжала по лѣстницѣ, запыхавшись. - Милая, онъ здѣсь, онъ пріѣхалъ.
Я остановилась у стола, не могла сдѣлать движенія, странный холодъ охватилъ меня вдругъ,
- И дама раздамистая. Милая, идемъ.
Мы сошли внизъ, вышли изъ сада. Вѣруся теребила за руку.
Вотъ сейчасъ, сюда завернули... Да, я узнала его. Вѣруся шептала:
- Ты шляпу у нея посмотри: домъ!
На перекресткѣ мы столкнулись. Лицо его было спокойно и холодно. Онъ снялъ шляпу медленно. Дама скользнула взглядомъ. Вѣруся взяла меня за плечи:
- Милая, сядемъ, милая.
На скамейку мы опустились. Вѣруся проговорила съ растерянной чуть и боязливой усмѣшкой:
- Ну, теперь тебѣ и пудриться не надо: такая ты бѣлая. Я взглянула въ зеркальце и не узнала себя.
Да. Вотъ все. Лѣто прошло, и небо въ такомъ холодномъ серебрѣ осеннихъ звѣздъ. Вчера былъ послѣдній нашъ вечеръ.