Карнавальное шествіе дѣтей въ Мюнхенѣ.
- Уходите, - чуть слышно проговорила она: -
я вамъ напишу... завтра...
Я не посмѣлъ протянуть ей руку, и только глубоко поклонился. Въ дверяхъ я остановился и по
смотрѣлъ на нее. Она сидѣла все такъ же неподвижно, закрывъ глаза рукой.
Ушелъ я отъ нея съ горькимъ чувствомъ тяжелой, невознаградимой потери. Мнѣ казалось, что я со
вершилъ большое, жестокое преступленіе, но что именно я убилъ - я не могъ отдать себѣ отчета. Былили то свѣтлыя, весеннія отношенія съ чистой жен
щиной, оскверненныя моимъ грѣхов
нымъ желаньемъ, или то была хорошая, женская любовь, которой я
не далъ развиться убивъ ее въ самомъ зародышѣ неосто
рожнымъ, грубымъ прикосновеніемъ?..
Всю ночь меня мучилъ кошмаръ. Что-то холодное, тяжелое лежало на мнѣ, и въ груди болѣло долгой, ноющей болью...
Съ этой болью я проснулся на другой день утромъ.
Цѣлый день, какъ узникъ, я шагалъ по своей комнатѣ и томился, ожидая письма Ирины.
Подъ вечеръ я почувствовалъ силь
ную усталость и прилегъ на диванъ.
Я заснулъ неожиданно и заснулъ глубоко. Тѣмъ не менѣе, уже черезъ нѣсколько минутъ я шагалъ по улицѣ, направляясь къ Иринѣ. Я из
немогалъ отъ волненья и тоски и не могъ больше ждать ея письма.
Зимнія лиловыя сумерки густѣли; зажигались фонари. Сердце у
меня ныло до боли, предчувствуя горе. Но въ немъ чуть теплилась на
дежда, которая и заставила меня зайти въ цвѣточный магазинъ и купить букетъ розъ...
Окно Ирины было освѣщено. Я заглянулъ. Она сидѣла у стола под
перевъ голову рукой, и въ глубокой задумчивости грызла конецъ ручки. «Она пишетъ мнѣ письмо», поду
малъ я, и у меня задрожали колѣни: «что она пишетъ мнѣ?..».
Крадучись, я вошелъ въ переднюю, сбросилъ пальто и шапку и,
оставивъ тамъ же на подоконникѣ цвѣты, быстро прошелъ къ Иринѣ. Она говорила, стоя, и не приглашала меня сѣсть. Голосъ ея дрожалъ, и она слегка задыхалась отъ волненія.
- Я напрасно промучила васъ цѣлый день... я вчера еще твердо знала, что это... невозможно... Я не могу... и не хочу...
Голосъ ея пресѣкся. Она замолчала и подняла на меня грустные, влажные глаза. Ея лицо было блѣдно; вся ея фигура, съ безсильно повисшими руками, выражала горе и печальную покорность.
Я схватилъ ея руку и такъ сильно сжалъ ее, что она закусила губу отъ боли.
- Ирина, да или нѣтъ? Она покачала головой. - Нѣтъ...
Я выпустилъ ея руку и, отвернувшись, тихо проговорилъ:
- Если-бъ вы знали, что вы убиваете меня!..
Она вопросительно посмотрѣла на меня и вся затрепетала. Мои глаза, вѣроятно, были ужасны, по
тому что въ эту минуту я думалъ о самоубійствѣ. Я ждалъ, что она измѣнитъ свое рѣшеніе, возьметъ свой отказъ обратно, по крайней мѣрѣ, отсрочитъ рѣшительный отвѣтъ.
Но она вдругъ безсильно опустилась на стулъ и закрыла лицо руками. Это былъ мой смертный приговоръ...
Я выбѣжалъ въ переднюю, и прижавшись лицомъ къ цвѣтамъ, лежавшимъ на подоконникѣ, разразился слезами...
Мокрые, холодные цвѣты освѣжили мнѣ лицо; я немного успокоился и, еще вздрагивая и глотая слезы, одѣлъ пальто и шапку. Мнѣ показалось, что за дверью Ирина плачетъ. Я прислушался. Да, она плачетъ. И гдѣ-то часы монотонно тикаютъ...
И опять, крадучись, словно боясь кого разбудить, вышелъ я во дворъ и потомъ на улицу. Не глядя, безъ всякой цѣли, шелъ я по улицамъ, сворачивая въ какіе-то узкіе, глухіе переулки, тупо отдаваясь тер
завшему меня горю. Такъ же безцѣльно зашелъ я въ какой-то ресторанъ, полный табачнаго дыма и какихъто темныхъ, подозрительныхъ людей, пившихъ и громко говорившихъ за столами.
«На рѣкахъ Вавилонскихъ сидѣли
они и плакали...».
Скульптура Г. Эберлейнъ.