И тем не менее так оно и было, и все это помнят, кто помнит времена, когда в заднем зальчике Изобразилки вывесили чуть-чуть импрессионистов — как бы в отклонение, примечание к настоящей живописи Рокуэлла Кента, висевшей тут же. Кстати, и Моне-Писарро, помню, неплохо там смотрелись — как что-то домашнее, обиходное, действительно неожиданно просто родственное. Было это после Дрезденской выставки и водил меня туда перед своей флотской службой тот же Алик Русанов, который через четыре годика, со службы вернувшись, повезет в Лианозово, и который познакомил и с Олейниковым и с Мандельштамом и с Глазковым. С последним даже лично... И со всеми-то знакомился я с тем же, помню, ощущением — не так даже знакомства с новым, сколько встречи со знакомым. Необходимым. 

Я писал уже — если нас что выручало, так это, не хочу хвалиться, скромность осмотрительность. И если получалось что-то, получалось постольку, поскольку, ощущая себя все-таки отсталой, хоть и поневоле, провинцией, мы и подавали соответственно голос именно оттуда, с того места, где мы. Не пытаясь буквально исполнять задания, не стараясь непременно воспроизводить нечто вчера еще неведомое и запретное, а сегодня на нас обрушившееся и все еще неразрешеное. В силу чего и требовавшее освоения. Неизбежное — что там тогда произносилось — сюрреализм, экспрессионизм, ташизм. 

А реагировали, подавая свои реплики по поводу и того и другого и третьего. И попарта. Своим голосом, в меру своего понимания и своих возможностей. Определить собственное отношение к методу — и будет, собственно, метод — и это я тоже писал. 

И думаю, что здесь впечатления и воспоминания мои и Инфантэ могут и разойтись — и потому, что он человек с натурой определенней моей, и потому, что он, как-никак, с академической профессиональной подготовкой, и главное, он младше. В шестидесятые барахтались уже меньше, шли больше по-зрячему, во многом, конечно, от этого выигрывая. Хоть и навряд ли во всем. Я, например, как сторонился терминов, так и сторонюсь. 

4