«Живу и вижу» — лирика мира по-русски 

Ойген Гомрингер 

Сегодня, когда мы знакомимся с творчеством русского поэта Всеволода Некрасова, кажется, есть больше, чем когда-либо, людей, считающих, что им известно, что такое поэзия. Однако закрадывается подозрение, не следует ли оградить поэзию от посягательств, когда под видом поэзии людям настырно подсовывают poetry, неотличимую от comedy, которая, собственно, и производится прямо по ходу ее предъявления публике и, тем самым, претендует на то, чтобы ее законно, в согласии с духом времени, принимали за поэзию. Некрасов именно в этом, скажем предварительно, мы видим значение его творчества — может помочь перебросить мостки и найти дорогу обратно. Ведь эта штука пришла сюда, как и все теперь, из Северной Америки, а точнее — стремительно обрушилась на нас (так сказать, торнадотрендом) как раз тогда, когда мы, находясь под знаком всеобщей усложненности, решили подвергнуть ревизии обширное поле супранациональной поэзии и, применяя шрифт-код 39, осваивали новые типографские возможности. Разумеется, poetry и т. д. тоже появились не совсем уж без предупреждения. Ведь к тому, что осознавшая себя поэзия тут и там превращалась в poetry, собственно и приводила одна из линий развития: сам путь конкретной поэзии в сложный период времени, в сложном контексте. Ее поведение — если посмотреть на все в целом — часто выглядело настолько напряженным, что наверное какой-то демиург предписал ей научиться расслабляться. С другой стороны, на это следовало возражение, что, при беспардонном присвоении текстов конкретной поэзии, поверхностный слой словесной игры принимался подчас за целое, поскольку утрачен был 

10... 

опыт восприятия простого. И, конечно же, простое как нечто читаемое, стоящее прямо перед глазами, провозглашаемое формулообразно мистиками, таоистами и траппистами, и заучиваемое их адептами, постоянно и недвусмысленно уклонялось от такого рода скоропалительных перехватов. Poetry довольствовалась лишь банальным. 

Но вот чествуется не столь то, что стоит перед глазами, сколь сам голос — орган и средство поэзии. И в случае Некрасова было уже отмечено, что его поэзия имеет голосовое происхождение, а не переходит от текста написанного к последующему устному произнесению, так что письменный текст у него можно рассматривать скорее как сопровождающую фиксацию. Тем более поразительно выглядят его стихи в текстовом воспроизведении, перед нами — поэтический сборник с современными стиховыми формулировками и структурами, выдерживающий, также и в переводе, любое сравнение с печатными изданиями западной поэзии. И потому читатель немецкого сборника Некрасова может не только довериться искусству перевода, но также довериться своей интуиции относительно этого творчества, которое дарит возможность проникнуться, почувствовать запахи, а при тонком настрое и услышать русский ландшафт, во всей его поэтической полноте — от волжских просторов до оживленных городских улиц, от самого дальнего к тому, что вблизи, и от самого близкого к дальнему (Кстати: эти стихотворения, с их лирической многогранностью, могут стать чудесным спутником для путешествующих). 

Тексты Некрасова, даже и без голоса, соприкасаются с западным опытом экспериментальной поэзии во всем его почти привычном объеме. И все же тут, от имени самого поэта, следует заявить протест, и очень существенный: он против того, чтобы его поэзию определяли как экспериментальную. Правильно. В сущности, ни у 

11.