го журнала, г. Бенуа не можетъ не раздѣлять его взглядовъ на художественныя дѣла, произведенія, личности, и таковъ характеръ его обширныхъ статей въ «Мірѣ искусства» и малень
кихъ редакцioнныхъ замѣтокъ въ хроникѣ «Художественныхъ Сокровищъ». Это и по
нятно, и естественно, и даже, пожалуй, не безполезно: та рѣзкость и ожесточенность, съ какой якобы передовой журналъ нападаетъ на противуположный лагерь, волнуетъ нашу художественную среду, заставляетъ ее мыслить, спорить, не даетъ ей успокоиться...
Но вносить туже рѣзкость и фанатическую нетерпимость въ исторію, которая пишется не для однихъ спеціалистовъ, а и для большой публики, совершенно не посвященной, не по
нимающей и даже не желающей понимать всѣхъ этихъ тонкостей,—по меньшей мѣрѣ неосмотрительно и даже непростительно.
Статья начинается съ обозрѣнія русскаго искусства ХѴІІІ-го и начала ХІХ-го вѣка. Здѣсь ничего новаго нѣтъ: имѣя подъ рукой такіе важные и серьезные труды, какъ исто
рія Академіи Петрова, словари Ровинскаго, три тома сочиненій Стасова, изслѣдованія Собко и А. Сомова,—не трудно изъ всего этого со
ставить сжатый конспектъ, дающій понятіе о естественномъ зарожденіи въ русскомъ искусствѣ яркой народной самобытности, ея развитіи и тѣхъ препятствіяхъ, которыя встрѣчались на этомъ пути.
Одну особенность г-нъ Бенуа заимствуетъ у нѣмецкаго историка Мутера и эту особенность онъ широко и часто не впопадъ практикуетъ въ разбираемой нами исторіи. Я го
ворю о томъ, что авторъ часто сравниваетъ того или другого русскаго художника съ ихъ современниками на Западѣ, а если не съ современниками, то якобы съ ихъ нѣмецкими, фран
цузскими или англійскими прототипами, и прямо называетъ ихъ по именамъ тѣхъ. Не говоря уже о томъ, что непосвященные читатели ров
но ничего не поймутъ изъ такихъ сравненій (многихъ изъ этихъ европейскихъ мастеровъ наша публика даже совсѣмъ и не знаетъ); но даже съ точки зрѣнія знатока такія ана
логіи въ большинствѣ—глубоко невѣрны и натянуты.
Такъ Левицкій напоминаетъ автору г-жу Лебренъ, Тропининъ—Грёза (?), Шебуевъ — Пуссена, Кипренскій—почему-то Рюбенса, т. е. Рубенса, хотя, по правдѣ сказать очень мало, или даже совсѣмъ нѣтъ, основанія называть Кип
ренскаго русскимъ Рубенсомъ — между ними цѣлая пропасть. «Орловскій—русскій Вуверманъ» — допустимъ еще; далѣе Моллеръ, по желанію г. Бенуа, приближается вначалѣ къ Роберу, потомъ къ Овербеку. Ѳедотовъ по
хожъ на Гогарта, Перовъ на Курбе, Алексѣевъ на Каналетто...
Но перломъ ясновидѣнія и уразумѣнія г. Бенуа слѣдуетъ считать сравненіе проф. Куинджи съ пресловутымъ французомъ Клодъ - Моне — комплиментъ, никуда не годный для нашего несравненнаго изобразителя южныхъ ночей. Клодъ Моне, послушный ученикъ своего предшественника Эдуарда Мане,—безличный и огра
ниченный работникъ-импрессioнистъ, никогда даже не достигалъ той изумительной цѣльности, поэтичности и задушевности, какой достигъ Куинджи въ своей знаменитой «Украинской ночи» и др. произведеніяхъ.
Для курьеза приведу еще одну аналогію, каковой мы обязаны развязному перу новѣйшаго историка.
...«Ѳедоръ Бруни—русскій Ипполитъ Фландренъ, полуджioтовскаго, полугвидовскаго ха
рактера, эффектный стилистъ, не лишенный извѣстной грандiозности, а иногда и настоящей красоты»...
Какая запутанная махинація, въ которой, мнѣ думается, ни одинъ спеціалистъ, ни одинъ тонкій Кипзікеппег не доищется смысла и не
премѣнно спроситъ автора этого парадокса: на кого же собственно похожъ, по его мнѣнію, авторъ «Мѣднаго змія»?
Но чего совсѣмъ ужъ нельзя простить новѣйшему историку русскаго искусства — это его оскорбительное для каждаго русскаго отношеніе иноплеменника къ такимъ всѣми признаннымъ представителямъ русскаго искусства, какъ Рѣ
пинъ, Крамской, или Антокольскій. Значеніе первыхъ двухъ для г-на Бенуа покамѣстъ
будто бы потому еще не опредѣлилось, что они «слишкомъ за многое брались». Какая вздорная фальшивая мысль, натяжка, грубо очевидная! Вотъ они «плевки пигмеевъ», «чужаковъ Россіи», «кичливыя притязанія посред
ственностей» и «ихъ шарлатанскій аппломбъ кагала», на которые въ прошломъ году такъ краснорѣчиво жаловался геніальный авторъ «Бурлаковъ» и .«Дуэли»! Неужели хотя бы Рубенсъ, или по новѣйшему «Рюбенсъ», столь многоразный въ своемъ творчествѣ, или, въ особенности, Микель-Анджело и да-Винчи — одновременно и скульпторы, и живописцы, и
кихъ редакцioнныхъ замѣтокъ въ хроникѣ «Художественныхъ Сокровищъ». Это и по
нятно, и естественно, и даже, пожалуй, не безполезно: та рѣзкость и ожесточенность, съ какой якобы передовой журналъ нападаетъ на противуположный лагерь, волнуетъ нашу художественную среду, заставляетъ ее мыслить, спорить, не даетъ ей успокоиться...
Но вносить туже рѣзкость и фанатическую нетерпимость въ исторію, которая пишется не для однихъ спеціалистовъ, а и для большой публики, совершенно не посвященной, не по
нимающей и даже не желающей понимать всѣхъ этихъ тонкостей,—по меньшей мѣрѣ неосмотрительно и даже непростительно.
Статья начинается съ обозрѣнія русскаго искусства ХѴІІІ-го и начала ХІХ-го вѣка. Здѣсь ничего новаго нѣтъ: имѣя подъ рукой такіе важные и серьезные труды, какъ исто
рія Академіи Петрова, словари Ровинскаго, три тома сочиненій Стасова, изслѣдованія Собко и А. Сомова,—не трудно изъ всего этого со
ставить сжатый конспектъ, дающій понятіе о естественномъ зарожденіи въ русскомъ искусствѣ яркой народной самобытности, ея развитіи и тѣхъ препятствіяхъ, которыя встрѣчались на этомъ пути.
Одну особенность г-нъ Бенуа заимствуетъ у нѣмецкаго историка Мутера и эту особенность онъ широко и часто не впопадъ практикуетъ въ разбираемой нами исторіи. Я го
ворю о томъ, что авторъ часто сравниваетъ того или другого русскаго художника съ ихъ современниками на Западѣ, а если не съ современниками, то якобы съ ихъ нѣмецкими, фран
цузскими или англійскими прототипами, и прямо называетъ ихъ по именамъ тѣхъ. Не говоря уже о томъ, что непосвященные читатели ров
но ничего не поймутъ изъ такихъ сравненій (многихъ изъ этихъ европейскихъ мастеровъ наша публика даже совсѣмъ и не знаетъ); но даже съ точки зрѣнія знатока такія ана
логіи въ большинствѣ—глубоко невѣрны и натянуты.
Такъ Левицкій напоминаетъ автору г-жу Лебренъ, Тропининъ—Грёза (?), Шебуевъ — Пуссена, Кипренскій—почему-то Рюбенса, т. е. Рубенса, хотя, по правдѣ сказать очень мало, или даже совсѣмъ нѣтъ, основанія называть Кип
ренскаго русскимъ Рубенсомъ — между ними цѣлая пропасть. «Орловскій—русскій Вуверманъ» — допустимъ еще; далѣе Моллеръ, по желанію г. Бенуа, приближается вначалѣ къ Роберу, потомъ къ Овербеку. Ѳедотовъ по
хожъ на Гогарта, Перовъ на Курбе, Алексѣевъ на Каналетто...
Но перломъ ясновидѣнія и уразумѣнія г. Бенуа слѣдуетъ считать сравненіе проф. Куинджи съ пресловутымъ французомъ Клодъ - Моне — комплиментъ, никуда не годный для нашего несравненнаго изобразителя южныхъ ночей. Клодъ Моне, послушный ученикъ своего предшественника Эдуарда Мане,—безличный и огра
ниченный работникъ-импрессioнистъ, никогда даже не достигалъ той изумительной цѣльности, поэтичности и задушевности, какой достигъ Куинджи въ своей знаменитой «Украинской ночи» и др. произведеніяхъ.
Для курьеза приведу еще одну аналогію, каковой мы обязаны развязному перу новѣйшаго историка.
...«Ѳедоръ Бруни—русскій Ипполитъ Фландренъ, полуджioтовскаго, полугвидовскаго ха
рактера, эффектный стилистъ, не лишенный извѣстной грандiозности, а иногда и настоящей красоты»...
Какая запутанная махинація, въ которой, мнѣ думается, ни одинъ спеціалистъ, ни одинъ тонкій Кипзікеппег не доищется смысла и не
премѣнно спроситъ автора этого парадокса: на кого же собственно похожъ, по его мнѣнію, авторъ «Мѣднаго змія»?
Но чего совсѣмъ ужъ нельзя простить новѣйшему историку русскаго искусства — это его оскорбительное для каждаго русскаго отношеніе иноплеменника къ такимъ всѣми признаннымъ представителямъ русскаго искусства, какъ Рѣ
пинъ, Крамской, или Антокольскій. Значеніе первыхъ двухъ для г-на Бенуа покамѣстъ
будто бы потому еще не опредѣлилось, что они «слишкомъ за многое брались». Какая вздорная фальшивая мысль, натяжка, грубо очевидная! Вотъ они «плевки пигмеевъ», «чужаковъ Россіи», «кичливыя притязанія посред
ственностей» и «ихъ шарлатанскій аппломбъ кагала», на которые въ прошломъ году такъ краснорѣчиво жаловался геніальный авторъ «Бурлаковъ» и .«Дуэли»! Неужели хотя бы Рубенсъ, или по новѣйшему «Рюбенсъ», столь многоразный въ своемъ творчествѣ, или, въ особенности, Микель-Анджело и да-Винчи — одновременно и скульпторы, и живописцы, и