деятельность». Посмотрите, как широко воспользовались ею Малый театр, б. Корш и другие. Но вы пред
почли находиться под «защитой» и «охраной» той же Большой Дмитровки и гордились своей обособлен
ноСТью, исключительностью и независимостью союза. Свободное творчество коллектива?
Но мы видели, как «свободно» вы ставили оперы и оперетты в «Доме Союзов» и как ставили вы «коллективно» «Тщетную предосторожность» в б. «Эрмитаже»...
И недаром один из говоривших на диспуте из вашей среды, т. Юдин, с таким ужасом рисовал возможность прихода в Большой театр Станиславского, Коммиссаржевского, Мейерхольда:
— Один будет требовать от нас того-то, другой — противоположного...
Да, вот именно. До сих пор, очевидно, не требовалось ничего.
Потому что Искусство прежде всего требовательно. Потому что до сих пор вы не были театром.
Потому что каждый из вас, с вашей изумительной техникой, легко вынимается из этой музыкальной коробки и может отлично существовать самостоятельно.
И в том, что В. Э. Мейерхольд уверил вас в противоположном, и есть основная ошибка и основное недоразумение этого вечера в «Доме Печати».
М. Загорский.
Возобновленный «Ревизор» не имеет ничего общего с постановкой, показанной этим же театром лет 10— 15 назад. Или, точнее сказать, если количественно общеизвестные художественнические традиции здесь про
должают еще господствовать, то опрокидывающие их частности настолько значительны качественно, что можно говорить о сознательном и принципиальном отказе Станиславского от его заветного кредо.
Твердыня нейтрального театра дрогнула и возвращается к условному театру и к большому театральному стилю. И надо сказать, что местами это возвраще
ние носит определенный характер «реставраторства», возводящего в перл создания то, что в условном театре явилось все же преходящим.
К чему, например, нужно было натягивать «единство времени» — требование, чтобы действие пьесы за
вершалось обязательно в течение одного дня? Текст «Ревизора» слова Осипа предполагает, по крайней мере, два дня действия, а в новой постановке III акт с момента конца I-го, V-й сейчас же после проводов Хлестакова. Благодаря этому, правда, удалось сгустить на сцене к концу пьесы вечерние сумерки, переходящие «естественно» в некий символический мрак, в котором финальная живая картина «естественно» тонет... Это
му приему нельзя отказать в изобретательности, плохо только, что эта маленькая «естественность» добыта ценой больших неестественностей.
Группы чиновников купцов мало индивидуализированы, былой камерной отделки каждого персонажа нет и следа. Каждая группа намечена одним широким, но не особенно ярким мазком. Расположение группы чи
новников в 1-ом акте откровенно «старинное»: гусь
ком, друг за дружку, в профиль к зрителям — точь в точь — оперные хористы. Городничий же в I-м явлении снова в наглухо застегнутом мундире.
Упрощена декорация, — I и IV акты перенесены в выдвинутую на авансцену заднюю часы, гостиной: впрочем, попрежнему в окна глядит пейзаж — хотя и «залитый солнцем», но мертвенный и страшный, как восковая фигура в витрине паноптикума... Но этот трюк с детализацией сценической площадки, заимствованный у кинематографа, несомненно, удачен.
Однако, не в этих частичных реформочках, хотя бы и любопытных в принципиальном отношении, гвоздь постановки. Спектакль показал совершенно но
вого Хлестакова, какого наши сцены еще не видали. Этот аляповато яркий образ, уверенно и смело «на
ляпанный» молодым талантливым Чеховым, наводил
неожиданно радужные ответы и на все средние акты комедии... Более того, вялые, «сбитые с толку» и не
твердо бредущие в непривычных «шорах» условного театра актеры как-то самопроизвольно загорались, соприкасаясь в ходе действия, с этим огромным, заряженным количеством художественной энергии, персонажем...
Чехов понял то, что неясно, повидимому, всем его партнерам: что Хлестаков, как и все прочие персона
жи «Ревизора» — не реальные фантастические лица — маски...
В самом деле, чем бессмертна эта комедия? Ведь это же длительное недоразумение, будто суть ее в
«сатире» на царскую бюрократию. Конечно, есть в ее пафосе и этот элемент, но он настолько «улыба
телен» и безобиден по существу, «бичуется» здесь лишь не по чину берущий, что «Ревизор» в самые
мрачные времена реакции имел паспорт абсолютной цензурности... Главное здесь вовсе не это. Главное то, что во целый город — сосульку, тряпку принял за человека: навождение, помрачение сознания, какая-то морока, обволакивающая массы во тьме и на
свободе блуждающего человечества и заставляющая их действовать, буквально, рассудку вопреки, наперекор стихиям...
И стало быть, чем фантастичнее и «неправдоподобнее» будет эта «механизированная морока» — Хлестаков, тем вернее и полнее будет достигнута художественная убедительность основной «тезы».
Чехов не только впадал в «шарж» — его игра
сплошной и откровенный шарж, причудливый гротеск, чуть-чуть приглаженный, все-таки это подмостки а
не ширма, старый знакомый Петрушка... Начиная с грима, курносенький идиотик, этот Хлестаков, каждым своим жестом и интонацией добросовестно как
будто старается помочь людям расколдоваться — тщетно.
Понятно, нет никакой возможности передать прелесть этой маски своими словами — надо, видеть эту игру... Музыкальный критик в таких случаях прибегает к нотным примерам, театральная критика, к со
почли находиться под «защитой» и «охраной» той же Большой Дмитровки и гордились своей обособлен
ноСТью, исключительностью и независимостью союза. Свободное творчество коллектива?
Но мы видели, как «свободно» вы ставили оперы и оперетты в «Доме Союзов» и как ставили вы «коллективно» «Тщетную предосторожность» в б. «Эрмитаже»...
И недаром один из говоривших на диспуте из вашей среды, т. Юдин, с таким ужасом рисовал возможность прихода в Большой театр Станиславского, Коммиссаржевского, Мейерхольда:
— Один будет требовать от нас того-то, другой — противоположного...
Да, вот именно. До сих пор, очевидно, не требовалось ничего.
Потому что Искусство прежде всего требовательно. Потому что до сих пор вы не были театром.
Потому что каждый из вас, с вашей изумительной техникой, легко вынимается из этой музыкальной коробки и может отлично существовать самостоятельно.
И в том, что В. Э. Мейерхольд уверил вас в противоположном, и есть основная ошибка и основное недоразумение этого вечера в «Доме Печати».
М. Загорский.
Еще о Ревизоре в Художественном театре.
Возобновленный «Ревизор» не имеет ничего общего с постановкой, показанной этим же театром лет 10— 15 назад. Или, точнее сказать, если количественно общеизвестные художественнические традиции здесь про
должают еще господствовать, то опрокидывающие их частности настолько значительны качественно, что можно говорить о сознательном и принципиальном отказе Станиславского от его заветного кредо.
Твердыня нейтрального театра дрогнула и возвращается к условному театру и к большому театральному стилю. И надо сказать, что местами это возвраще
ние носит определенный характер «реставраторства», возводящего в перл создания то, что в условном театре явилось все же преходящим.
К чему, например, нужно было натягивать «единство времени» — требование, чтобы действие пьесы за
вершалось обязательно в течение одного дня? Текст «Ревизора» слова Осипа предполагает, по крайней мере, два дня действия, а в новой постановке III акт с момента конца I-го, V-й сейчас же после проводов Хлестакова. Благодаря этому, правда, удалось сгустить на сцене к концу пьесы вечерние сумерки, переходящие «естественно» в некий символический мрак, в котором финальная живая картина «естественно» тонет... Это
му приему нельзя отказать в изобретательности, плохо только, что эта маленькая «естественность» добыта ценой больших неестественностей.
Группы чиновников купцов мало индивидуализированы, былой камерной отделки каждого персонажа нет и следа. Каждая группа намечена одним широким, но не особенно ярким мазком. Расположение группы чи
новников в 1-ом акте откровенно «старинное»: гусь
ком, друг за дружку, в профиль к зрителям — точь в точь — оперные хористы. Городничий же в I-м явлении снова в наглухо застегнутом мундире.
Упрощена декорация, — I и IV акты перенесены в выдвинутую на авансцену заднюю часы, гостиной: впрочем, попрежнему в окна глядит пейзаж — хотя и «залитый солнцем», но мертвенный и страшный, как восковая фигура в витрине паноптикума... Но этот трюк с детализацией сценической площадки, заимствованный у кинематографа, несомненно, удачен.
Однако, не в этих частичных реформочках, хотя бы и любопытных в принципиальном отношении, гвоздь постановки. Спектакль показал совершенно но
вого Хлестакова, какого наши сцены еще не видали. Этот аляповато яркий образ, уверенно и смело «на
ляпанный» молодым талантливым Чеховым, наводил
неожиданно радужные ответы и на все средние акты комедии... Более того, вялые, «сбитые с толку» и не
твердо бредущие в непривычных «шорах» условного театра актеры как-то самопроизвольно загорались, соприкасаясь в ходе действия, с этим огромным, заряженным количеством художественной энергии, персонажем...
Чехов понял то, что неясно, повидимому, всем его партнерам: что Хлестаков, как и все прочие персона
жи «Ревизора» — не реальные фантастические лица — маски...
В самом деле, чем бессмертна эта комедия? Ведь это же длительное недоразумение, будто суть ее в
«сатире» на царскую бюрократию. Конечно, есть в ее пафосе и этот элемент, но он настолько «улыба
телен» и безобиден по существу, «бичуется» здесь лишь не по чину берущий, что «Ревизор» в самые
мрачные времена реакции имел паспорт абсолютной цензурности... Главное здесь вовсе не это. Главное то, что во целый город — сосульку, тряпку принял за человека: навождение, помрачение сознания, какая-то морока, обволакивающая массы во тьме и на
свободе блуждающего человечества и заставляющая их действовать, буквально, рассудку вопреки, наперекор стихиям...
И стало быть, чем фантастичнее и «неправдоподобнее» будет эта «механизированная морока» — Хлестаков, тем вернее и полнее будет достигнута художественная убедительность основной «тезы».
Чехов не только впадал в «шарж» — его игра
сплошной и откровенный шарж, причудливый гротеск, чуть-чуть приглаженный, все-таки это подмостки а
не ширма, старый знакомый Петрушка... Начиная с грима, курносенький идиотик, этот Хлестаков, каждым своим жестом и интонацией добросовестно как
будто старается помочь людям расколдоваться — тщетно.
Понятно, нет никакой возможности передать прелесть этой маски своими словами — надо, видеть эту игру... Музыкальный критик в таких случаях прибегает к нотным примерам, театральная критика, к со