к 800-летию Москвы
М оя Москва
В. Н. РЫЖОВА
Лауреат Сталинской премии, народная артистка СССР
Для меня Москва — это не только город, где я появилась на свет, а вся моя жизнь.
В семидесятых годах прошлого столетия я родилась в московской театральной семье. Еще бабушка — мать моей матери — В. В. Бороздина была известной артисткой Малого театра, так же как и впоследствии моя мать В. П. Бороздина и отец Н. И. Музиль.
Отлично помню Москву того времени. Жили мы в Большом Афанасьевском переулке, в доме Иерусалимского подворья. Неподалеку, в начале Пречистенского бульвара, у дома, где потом была первая мужская гимназия, жил со своей семьей великий русский драматург А. Н. Островский. Воспоминания моего детства тесно связаны с этой семьей. Мы дружили с младшими детьми Островского и часто бывали друг у друга.
Островский очень любил моего отца, был его большим другом и поклонником его таланта. «Твоя игра, — говорил Островский отцу, — это сама жизнь». Все новые пьесы Островского шли в бенефис отца. Пьесы эти Островский всегда читал у нас дома.
Помню, как за отцом заезжала большая шестиместная карета, запряженная парой лошадей. Он ехал на репетицию или на спектакль. Это бывало почти ежедневно, ибо отец играл часто.
На масленой неделе была особая страда: спектакли шли два раза в день — утром и вечером.
В первый понедельник после масленицы у нас собирались гости. Отец вообще отличался необыкновенным гостеприимством, и у нас бывала чуть ли не вся театральная Москва. Кроме А. Н. Островского бывали все выдающиеся артисты, а также профессора Московского университета, ибо, как говорили в то время, в Москве два университета: один — на Моховой, другой — на Театральной площади.
В нашей семье все было подчинено интересам любимого Малого театра, и естественно, что дети, по следам бабушки, отца и матери, мечтали идти на сцену. Так и случилось: из семерых четверо из нас пришли в театр.
Более полувека назад, в 1895 году, я играла роль Акулины в пьесе Л. Н. Толстого «Власть тьмы». Хорошо помню, как Лев Николаевич пришел на читку своей пьесы в Малый театр. Мы, артисты, увидели великого писателя, скромного и простого. Мы были ошеломлены чтением Льва Николаевича, его необычайным мастерством, исключительным богатством интонаций, необыкновенной простотой и образностью речи. Когда он кончил читать, мы за
бросали его вопросами относительно своих ролей, и Лев Николаевич, как-то конфузясь, подсказывал нам яркие черточки, одним — двумя словами обрисовывая характер. И сразу становилось ясно, чего хочет автор. А великий Толстой прежде всего требовал естественности и простоты. На репетициях «Власти тьмы» Толстой появлялся в своей знаменитой блузе, повязанный башлыком, незаметно пробирался в темный зрительный зал и смотрел. После спектакля он остался очень доволен нашим исполнением. Я была бесконечно счастлива, когда из уст Льва Николаевича получила похвалу за то, что показываю настоящую, живую деревенскую девку, родившуюся в придушенной атмосфере темноты и забитости.
Москва научила меня моему искусству. В Москве я наблюдала за тем, как ходят и говорят женщины, которые, как мне кажется, подходят для моих сценических образов. Здесь, в Москве, за мною в детстве ухаживала нянюшка Федосья. От нее я наслушалась русских сказок и прибауток. Память о ней помогла мне создать роль няньки Фелицаты в комедии Островского «Правда хорошо, а счастье лучше».
В старой Москве я видела быт Замоскво
речья и многие типы, изображенные Островским, — разных свах, купчих, нянек.
Неузнаваемо изменился облик Москвы за годы советской власти. Москва превратилась в прекраснейшую столицу моей великой Родины. И эту Москву я стала любить еще больше.
С огромной болью в душе переживала я дни Великой Отечественной войны. Готовя роль Демидьевны в пьесе Леонида Леонова «Нашествие», я старалась вложить в русское сердце старухи-няньки всю мою ненависть к фашистам, всю мою безмерную любовь к родной стране, всю боль за советских людей, временно попавших в лапы гитлеровских извергов.
Доблестные и отважные сыны советского народа разгромили немецкие орды под Москвой, а затем очистили и всю родную землю от фашистской нечисти.
Теперь советские люди работают для того, чтобы жизнь наша становилась все лучше и лучше. Я, старая московская актриса, только при советской власти обрела подлинное творческое удовлетворение, которое мне дало сознание, что я служу своему народу, своей родине, своей Москве.
— Дядя Матвей, а как лучше насаживать живцов? За спинку или за жабры?
Рагозин рассмеялся и толкнул маленьких товарищей к костру: — Идемте-ка к чайку поближе, там и разберем, как надо насаживать.
И тут случилось маленькое событие, объединившее всех быстрее, чем это может сделать самый добрый разговор.
Только всем лагерем уселись вокруг огня, как Витя привстал на корточки: — Взяла?
Все точно по сговору обернулись к закидным. Неподвижные пруты, воткнутые в песок, были четко видны на притихшей матовожелтой речной глади. Внезапно крайний прут пригнулся к воде, тотчас упруго выпрямился, и высокий тоненький звон захлебнувшегося колокольца растекся в тишине.
Витя, Павлик, Кирилл вскочили первыми. Рагозин схватил их и потянул книзу.
— Пусть возьмет! — страшным шопотом просвистел он.
Но, усадив мальчиков и дергая за рукав Кирилла, чтобы тот тоже сел, он сам, странно скорчившись, будто готовясь к смертельному скачку, подняв брови и выпучив глаза, стал, как в присядке, перебирать согнутыми в коленях ногами, загребая песок и все дальше отдаляясь от костра. Руки его, подлинневшие и выброшенные вперед, касались песка, он почти полз на четвереньках. За ним начали подниматься и тоже ползти мальчики, Кирилл и поза
ди всех Арсений Романович, у которого лопнула от натуги и повисла под животом подтяжка.
Прут качнулся опять и мелко затрепетал испуганной дрожью, разливая вокруг беспокойный звон колокольчика. Рагозин, не отрывая глаз от прута, устрашающе махал рукой назад, чтобы все остановились, не ползли, а сам все быстрее загребал ногами, подбираясь к воде.
В шагах пяти он замер. Колокольчик смолкнул. Рыболовы позади Рагозина остановились в самых разновидных и неудобных позах. Арсений Романович торопился как-нибудь приладить подтяжку. Откуда-то издалека глухо доносилось трещание мотора. Прут стоял оцепенело.
Вдруг он сильно склонился, бечева закидной натянулась, выскочив из воды, колеблясь дернутой струной и ссыпая с себя частые сияющие капли.
— Взяла! — совершенно чужим, бесподобным голосом взвопил Рагозин и ринулся к закидной.
За ним бросились все сразу. Он ухватил бечеву, дернул наотмашь в сторону, потом припустил назад, подождал, ощупью слушая, что происходит в реке, и опять крикнул:
— Матвей! Подсак!
Старик тащил на плече сачок, трусцой перебирая негибкие ноги. Кирилл, побледнев, сказал Рагозину: — Дай. Это моя. Твоя — с того края. Здание музея Л. Н. Толстого на улице Кропот
кина в Москве.
Фото Э. Гутгарца
Памятник А. Н. Островскому у здания Малого театра в Москве.
Фото Э. Гутгарца
М оя Москва
В. Н. РЫЖОВА
Лауреат Сталинской премии, народная артистка СССР
Для меня Москва — это не только город, где я появилась на свет, а вся моя жизнь.
В семидесятых годах прошлого столетия я родилась в московской театральной семье. Еще бабушка — мать моей матери — В. В. Бороздина была известной артисткой Малого театра, так же как и впоследствии моя мать В. П. Бороздина и отец Н. И. Музиль.
Отлично помню Москву того времени. Жили мы в Большом Афанасьевском переулке, в доме Иерусалимского подворья. Неподалеку, в начале Пречистенского бульвара, у дома, где потом была первая мужская гимназия, жил со своей семьей великий русский драматург А. Н. Островский. Воспоминания моего детства тесно связаны с этой семьей. Мы дружили с младшими детьми Островского и часто бывали друг у друга.
Островский очень любил моего отца, был его большим другом и поклонником его таланта. «Твоя игра, — говорил Островский отцу, — это сама жизнь». Все новые пьесы Островского шли в бенефис отца. Пьесы эти Островский всегда читал у нас дома.
Помню, как за отцом заезжала большая шестиместная карета, запряженная парой лошадей. Он ехал на репетицию или на спектакль. Это бывало почти ежедневно, ибо отец играл часто.
На масленой неделе была особая страда: спектакли шли два раза в день — утром и вечером.
В первый понедельник после масленицы у нас собирались гости. Отец вообще отличался необыкновенным гостеприимством, и у нас бывала чуть ли не вся театральная Москва. Кроме А. Н. Островского бывали все выдающиеся артисты, а также профессора Московского университета, ибо, как говорили в то время, в Москве два университета: один — на Моховой, другой — на Театральной площади.
В нашей семье все было подчинено интересам любимого Малого театра, и естественно, что дети, по следам бабушки, отца и матери, мечтали идти на сцену. Так и случилось: из семерых четверо из нас пришли в театр.
Более полувека назад, в 1895 году, я играла роль Акулины в пьесе Л. Н. Толстого «Власть тьмы». Хорошо помню, как Лев Николаевич пришел на читку своей пьесы в Малый театр. Мы, артисты, увидели великого писателя, скромного и простого. Мы были ошеломлены чтением Льва Николаевича, его необычайным мастерством, исключительным богатством интонаций, необыкновенной простотой и образностью речи. Когда он кончил читать, мы за
бросали его вопросами относительно своих ролей, и Лев Николаевич, как-то конфузясь, подсказывал нам яркие черточки, одним — двумя словами обрисовывая характер. И сразу становилось ясно, чего хочет автор. А великий Толстой прежде всего требовал естественности и простоты. На репетициях «Власти тьмы» Толстой появлялся в своей знаменитой блузе, повязанный башлыком, незаметно пробирался в темный зрительный зал и смотрел. После спектакля он остался очень доволен нашим исполнением. Я была бесконечно счастлива, когда из уст Льва Николаевича получила похвалу за то, что показываю настоящую, живую деревенскую девку, родившуюся в придушенной атмосфере темноты и забитости.
Москва научила меня моему искусству. В Москве я наблюдала за тем, как ходят и говорят женщины, которые, как мне кажется, подходят для моих сценических образов. Здесь, в Москве, за мною в детстве ухаживала нянюшка Федосья. От нее я наслушалась русских сказок и прибауток. Память о ней помогла мне создать роль няньки Фелицаты в комедии Островского «Правда хорошо, а счастье лучше».
В старой Москве я видела быт Замоскво
речья и многие типы, изображенные Островским, — разных свах, купчих, нянек.
Неузнаваемо изменился облик Москвы за годы советской власти. Москва превратилась в прекраснейшую столицу моей великой Родины. И эту Москву я стала любить еще больше.
С огромной болью в душе переживала я дни Великой Отечественной войны. Готовя роль Демидьевны в пьесе Леонида Леонова «Нашествие», я старалась вложить в русское сердце старухи-няньки всю мою ненависть к фашистам, всю мою безмерную любовь к родной стране, всю боль за советских людей, временно попавших в лапы гитлеровских извергов.
Доблестные и отважные сыны советского народа разгромили немецкие орды под Москвой, а затем очистили и всю родную землю от фашистской нечисти.
Теперь советские люди работают для того, чтобы жизнь наша становилась все лучше и лучше. Я, старая московская актриса, только при советской власти обрела подлинное творческое удовлетворение, которое мне дало сознание, что я служу своему народу, своей родине, своей Москве.
— Дядя Матвей, а как лучше насаживать живцов? За спинку или за жабры?
Рагозин рассмеялся и толкнул маленьких товарищей к костру: — Идемте-ка к чайку поближе, там и разберем, как надо насаживать.
И тут случилось маленькое событие, объединившее всех быстрее, чем это может сделать самый добрый разговор.
Только всем лагерем уселись вокруг огня, как Витя привстал на корточки: — Взяла?
Все точно по сговору обернулись к закидным. Неподвижные пруты, воткнутые в песок, были четко видны на притихшей матовожелтой речной глади. Внезапно крайний прут пригнулся к воде, тотчас упруго выпрямился, и высокий тоненький звон захлебнувшегося колокольца растекся в тишине.
Витя, Павлик, Кирилл вскочили первыми. Рагозин схватил их и потянул книзу.
— Пусть возьмет! — страшным шопотом просвистел он.
Но, усадив мальчиков и дергая за рукав Кирилла, чтобы тот тоже сел, он сам, странно скорчившись, будто готовясь к смертельному скачку, подняв брови и выпучив глаза, стал, как в присядке, перебирать согнутыми в коленях ногами, загребая песок и все дальше отдаляясь от костра. Руки его, подлинневшие и выброшенные вперед, касались песка, он почти полз на четвереньках. За ним начали подниматься и тоже ползти мальчики, Кирилл и поза
ди всех Арсений Романович, у которого лопнула от натуги и повисла под животом подтяжка.
Прут качнулся опять и мелко затрепетал испуганной дрожью, разливая вокруг беспокойный звон колокольчика. Рагозин, не отрывая глаз от прута, устрашающе махал рукой назад, чтобы все остановились, не ползли, а сам все быстрее загребал ногами, подбираясь к воде.
В шагах пяти он замер. Колокольчик смолкнул. Рыболовы позади Рагозина остановились в самых разновидных и неудобных позах. Арсений Романович торопился как-нибудь приладить подтяжку. Откуда-то издалека глухо доносилось трещание мотора. Прут стоял оцепенело.
Вдруг он сильно склонился, бечева закидной натянулась, выскочив из воды, колеблясь дернутой струной и ссыпая с себя частые сияющие капли.
— Взяла! — совершенно чужим, бесподобным голосом взвопил Рагозин и ринулся к закидной.
За ним бросились все сразу. Он ухватил бечеву, дернул наотмашь в сторону, потом припустил назад, подождал, ощупью слушая, что происходит в реке, и опять крикнул:
— Матвей! Подсак!
Старик тащил на плече сачок, трусцой перебирая негибкие ноги. Кирилл, побледнев, сказал Рагозину: — Дай. Это моя. Твоя — с того края. Здание музея Л. Н. Толстого на улице Кропот
кина в Москве.
Фото Э. Гутгарца
Памятник А. Н. Островскому у здания Малого театра в Москве.
Фото Э. Гутгарца