Октябрь 1911 г., No 14. 

послѣдствіями болѣе освѣжительными и силовозстановительными, чѣмъ самая совершенная и долгая бездѣятельность. Я имѣю въ виду циклъ изъ четырехъ бетховенскихъ концертовъ г. Кусевицкаго (27, 28, 30 сентября и 1 октября), на которыхъ исполнены всѣ 9 симфоній Бетховена. 

Художникъ, чье творчество на протяженіи цѣлаго вѣка не утратило своей способности покорять людскія сердца,-такой художникъ поистинѣ вѣченъ и всечеловѣченъ, а искусство его не есть ли нѣчто еще болѣе поразительное, чѣмъ тѣ двѣ вещи, которыя старикъ Кантъ считалъ самыми удивительными вещами во всемъ мірѣ: звѣздное небо надъ нами и нравственный законъ внутри насъ? Всѣ вещи непознаваемы въ своей сущности, но хоть феноменальная ихъ сторона подлежитъ болѣе или менѣе вѣдѣнію разума человѣчества. Небо подчинено законамъ механики, мораль обусловлена извѣстными эволюціонно-измѣнчивыми нормами психологіи. Одно искусство, если и подчинено въ малой мѣрѣ позитивному знанію, то лишь съ совершенно внѣшнихъ сторонъ своего бытія: акустической и исторической. Мы знакомы съ матеріальной основой звуковыхъ явленій, мы знаемъ кое-что положительное по теоріи гармоническихъ, ритмическихъ и формальныхъ элементовъ музыки, но многолѣтній историческій опытъ какъ нельзя лучше убѣждаетъ насъ въ томъ, что именно эти, сравнительно легко учитываемые моменты искусства являются не болѣе, какъ наружными одеждами его. Мы знаемъ, что одежды эти въ процессѣ непрестанной  эволюціи  музыкальныхъ идей и техническихъ средствъ ихъ выраженія старѣютъ скорѣе всего, что 1-ая и 2-ая, 4-ая и отчасти 8-ая симфоніи самого Бетховена нынѣ находятся уже на положеніи вещей явно устарѣвшихъ въ смыслѣ непосредственнаго, чувственно-звукового содержанія своего. Не въ гармоніи, не въ мелодіи, не въ ритмѣ, не въ свободѣ формъ, свойственномъ послѣднимъ произведеніямъ Бетховена скрыта тайна его художественнаго безсмертія. Она и не въ глубокомъ,эмоціональномъ содержаніи бетховенскихъ симфоній, въ которомъ такъ часто любятъ находить мнимую разгадку 

215 

непрекращающагося обаянія этой музыки. Ибо, если музыкальныя  эмоціи  Бетховена такъ глубоки, что въ вопросахъ ихъ разъясненія представляется критикамъ самое широкое поле для изоцренія своего глубокомыслія и остроумія, приводящаго нерѣдко разныхъ изслѣдователей къ самымъ противорѣчивымъ и произвольнымъ выводамъ, то какъ можемъ мы ставить этотъ пресловутый эмоціонализмъ во главу угла? Но если внѣшніе пріемы бетховенскаго письма нынѣ изжиты, если наибольшія формальныя новшества, осушествленныя Бетховеномъ въ 9-й симфоніи (и послѣднихъ квартетахъ), давно уже значительно усовершенствованы, превзойдены и даже приведены къ большей чѣмъ у Бетховена планомѣрности цѣлымъ рядомъ новѣйшихъ симфонистовъ, то въ чемъ же современная цѣнность бетховенскихъ вдохновеній? Если нынѣ никто изъ простой боязни создать произведеніе архаическое и мертворожденное не долженъ придерживаться принциповъ бетховенской гармоніи, мелодики и оркестровки, то почему же никто не можетъ не только превзойти,устарѣвшаго Бетховена, но и сравняться съ нимъ по внутренней жизненности музыкальной мысли? Если не въ гармоніи и ритмѣ, не въ мелодіи и эмоціональной окраскъ лежатъ залоги Бетховенскаго величія, то какъ обосновать ихъ логически? 

Не знаю... очу я съ полной увѣренностью въ томъ, что въ этомъ моемъ, да и всеобщемъ незнаніи есть одинъ изъ существеннѣйшихъ факторовъ моего (и опять-таки всеобщаго) эстетическаго наслажденія. И если бы когда-нибудь, какому-нибудь изъ наипроницательнѣйшихъ, геніальнѣйшихъ умовъ человѣчества удалось вполнѣ изслѣдовать загадки свободнаго творчества и воспріятія, найти точныя, исчерпывающія научныя формулы того и другого, опредѣлить, что такое глубина и ширина чисто художественной мысли и чувства, то прежде всего эти удивительныя формулы едва ли не показались бы намъ еще болѣе поразительными, чѣмъ всѣ выводы небесной механики, всѣ условія нравственнаго закона внутри насъ,- а затѣмъ наступила бы смерть искусства. Детально объясненное, отпрепарированное