220 

она не на языкѣ? Почему дѣлить остановкой имя и отчество друга, когда наскоро его шепчешь на ухо цыганкѣ: вотъ, молъ, кого величать. И сколько такихъ нарочныхъ запинокъ, которыя какъ бы протыкаютъ рѣчь, а сквозь дырки уходитъ живая вода искренности и правды... За то посмотрите, какъ онъ великолѣпенъ въ тѣхъ сценахъ, гдѣ есть это внутреннее движеніе; какъ онъ безподобенъ въ ресторанѣ, послѣ попытки на самоубійство, когда входитъ Маша; послѣ этой изумительной мимики человѣка, ушедшаго изъ жизни, послѣ этого поблѣднѣвшаго лица, этихъ уже не видящихъ глазъ,- приливъ и взрывъ внезапной жизни: вся радуга отъ смерти къ воскресенію. И, наконецъ, въ коридорѣ суда какая смерть! Этотъ голосъ, который въ первую минуту поражаетъ, какъ будто онъ слишкомъ силенъ для умирающаго, а потомъ кажется именно такимъ, какимъ иначе быть не могъ: эти выкрики, которые онъ бросаетъ живущимъ, зарубежность этихъ звуковъ и этотъ божественно примиряющій юморъ. Подумайте только- юморъ въ смерти! Сліяніе въ улыбкѣ посюсторонности съ потусторонностью... 

Мнѣ меньше понравилась сцена у слѣдователя; это былъ скорѣе Достоевскій, нежели Толстой. Большая разница въ отношеніи Мити Карамазова къ прокурору и Ѳеди Протасова къ слѣдователю: Митя говоритъ съ человѣкомъ, взываетъ къ совѣсти себѣ подобнаго, Ѳедя говоритъ съ чиновникомъ, взываетъ къ отвлеченной справедливости, передъ нимъ не человѣкъ, передъ нимъ функція,- когда онъ говоритъ слѣдователю ,вы, это не значитъ ,вы, такой-то, это значитъ,вы и вамъ подобные. Нѣкоторая страстность,  личность  игры въ этой сценѣ выводила Москвина изъ Толстого и вводила въ Достоевскаго. Впрочемъ, легко это говорить, а между тѣмъ невозможно забыть благородство и простоту его, прошанія съ Лизой и Викторомъ; какъ трудно здѣсь не впасть въ приказчичій, островскій тонъ съ біеніемъ въ грудь, съ прядью растрепанныхъ волосъ на лбу... 

Сцены допросовъ на театрѣ всегда производятъ впечатлѣніе; это благодарнѣйшая тема, использованная безчисленное количество разъ, 

Аполлонъ- Лѣтопись. 

и безошибочный эффектъ. На сценѣ summum jus, а въ каждомъ зрителѣ кричитъ summa injuria. То, что мы видѣли въ Художественномъ было великолѣпно; это, конечно, самая сильная сцена всего спектакля; это Толстой и это Художественный Театръ. Прекрасенъ молодой элегантный слѣдователь (г. Берсеневъ), который съ такою точностью относится къ исполненію своихъ обязанностей, но которому все на свѣтѣ интереснѣе, чѣмъ то дѣло, которымъ онъ занимается; прекрасна неумолимая сухость, фальшивая мягкость оффиціальныхъ интонацiй. Очарователенъ скорбный образъ Ливы (г-жа Германова), — плакучій, клонящійся долу... И посреди гнетущей атмосферы, лежащей на всей картинѣ, не забываема скучаюцая, безстрастная, лоснящаяся лысина и скучающая, безстрастная, точно въ туфляхъ, походка письмоводителя (г. Баровъ). Это одинъ изъ тѣхъ многихъ, разсыпанныхъ въ пьесѣ, штриховъ, которые запечатлѣваются въ памяти навсегда: лысина письмоводителя; два вытянутыхъ пальца и красный носъ, сосулькой, пьянаго предателя въ кабачкѣ (г. Александровъ); плечо, бокомъ пробѣгающаго, судейскаго, просяшаго не загромождать коридоръ (г. Дикій); небритый подбородокъ, испитой носъ и чиновная сановитость курьера,  пербера , оберегающаго Врата Правосудія (г. Артемъ); элегантно шаркающая дѣловитость молодого адвоката съ портфелемъ (г. Подгорный). Все это блестки жизни незабываемыя. Конечно, все это изъ Толстого вышло, но оно же и влилось въ  Толстого : авторъ далъ, театръ возврашаетъ; и не предрѣшая того, какъ будутъ и грать другіе театры, можно впередъ сказать, что ни одинъ такъ не проникнется ужасомъ банальности, геніальностью той житейской пошлости, изъ лона которой раздается освобождающій выстрѣлъ Ѳеди. Я увѣренъ, что ни въ одномъ театрѣ не выступитъ такъ ярко этотъ образъ грѣшнаго праведника. Ни въ одномъ театрѣ не получитъ онъ такого фона, нигдѣ такъ не вырисуется высота его, жертвы, потому что нигдѣ не проступитъ съ такою ужасающей яркостью. 

 малость  того міра, ради котораго онъ жертвуетъ собой. Жена, которая его, любитъ, когда