УЛИЦА В УТРЕННИЙ ЧАС 

VI 

С того момента, как Павлуша столкнулся во дворе с Вассой и Соней Новиковой, все, что волновало его, пока он стоял у двери своей квартиры, все это было им мгновенно забыто. Он сразу вступил в тот шумный открытый мир многообразных интересов необыкновенно широкого круга людей, который был и его миром. 

— Кого мы видим, Сонечка? Надолго ли к нам? Все разъезжаешь? Речи произносишь? А печь-то, поди, вздыхает по тебе?-говорила Васса, с удивительной проницательностью вскрывая самое больное место Павлуши.Читаем, читаем речи твои! Видим,-не сам писал,—сказала она, и ноздри ее язвительно, весело дрогнули. 

Эту манеру насмешливого отношения к Павлуше Васса усвоила еще в те времена, когда Павлуша начал ухаживать за Тиной. Если бы он умел тогда читать в девичьих глазах и слушать не то, что говорят слова, а что говорит голос, много неожиданного для себя открыл бы Павлуша под этой насмешливой манерой Вассы. Но он и в юности и теперь был добродушен в этого рода отношениях с девушками, с женщинами. Он даже не прикладывал усилий к тому, чтобы быть находчивым, остроумным, он разоружал насмешниц своей мужественной покорностью. После того, как он женился, встречи его с Вассой стали случайными, редкими, и в насмешках ее над ним все меньше можно было обнаружить доброй женской игры, а все больше разящей издевки, будто Васса мстила ему за что-то. Но Павлуша даже не замечал этого. 

Не говори, не говори, не говори! весело отмахивался он.-Уже два раза за меня писали. Знаешь, что говорят? «В теперешнем твоем положении от тебя ждут политических выступлений!...» И большие смеющиеся глаза Павлуши лукаво сверкнули на Вассу, а потом на Соню.— Политических, так политических! На конференции металлургов я все-таки вкатил кое-что насчет охраны труда, а на сессии облисполкома меня никто и не спросил. «Надо,- говорят,- выступить, и вот тебе в помощь редактора газеты». Я гляжу, а он уже и речь мою из-за пазухи тащит! 

Соня Новикова, в яркой пестрой кофточке и в этом небрежно повязанном, идущем к ее светлым волосам платке-паутинке, покосилась на Павлушу темнозелеными глазами и засмеялась, показав нежный подбородок. Но Васса вовсе не хотела выпустить Павлушу из неприятного положения так запросто, не израненным. 

— Учись, Сонечка, как коллективно прославиться,говорила Васса: Нургалиев и Красовский у печи, а Павлуша за всех троих на трибуне!.. 

Но Павлуша, оказывается, и не склонен был скрывать, что у него это самое больное место. Конечно, было бы неправдой сказать, будто эти поездки ему неинтересны, будто он ездит против своего желания,-нет, эти поездки приносят ему большую пользу, он сам чувствует, как вырос за это время. Но печь... Конечно, теперь она уже не может быть первой на комбинате. Если она все-таки идет среди передовых, в этом заслуга Мусы и Коли, его друзей. В прошлом году он, Павлуша, и его друзья, Муса и Коля, дали сверх плана почти двенадцать тысяч тонн стали да еще сэкономили государству около миллиона рублей. А в этом году, если судить по состоянию дела на июнь, им удастся дать сверх плана не больше семи тысяч тонн,правда, и план вырос,— а сэкономить, может быть, около трехсот ты

Эти главы являются продолжением напечатанных в NoNo 42 и 43 «Огонька» глав под названием «Домашняя хозяйка». 

Главы из романа «Черная металлургия» 

А. Ф А Д Е Е В 

сяч рублей. В то время как их ученики, бывшие первые подручные,Сеня Чепчиков, Эдя Паспарне и Миша Жигалин дадут на своей комсомольской печи не меньше десяти тысяч сверх плана и сэкономят по крайней мере полмиллиона! 

Тебе надо еще за границу съездить, тогда у вас дела лучше пойдут! сказала Васса, подрагивая тонкими ноздрями. 

Александр Гамалей, услышав их громкие голоса и смех Сони, похожий на воркование, оглянулся, чуть улыбнулся в пшеничные свои усы и, когда молодые люди поровнялись с ним, вежливо приподнял фуражку, показав лысеющее темя, сильно загоревшее от того, что Гамалей любил работать в саду с непокрытой головой. 

По окончании Отечественной войны Гамалей вышел в запас в звании старшего лейтенанта и по привычке к военной форме продолжал ее носить, правда, уже без погон и без звезды на фуражке. Но он уже не чувствовал себя военным человеком; он был мастеровым с детства, как и отец его, и при встречах с людьми не брал под козырек, а снимал военную фуражку так же, как когда-то отец снимал свой картуз. 

— Ах, Саша, люблю, когда мужика в твоем возрасте, когда он уже привык к заботе, к ласке, жена вдруг оставляет на его собственное попечение! притворно-грустным голосом, которому противоречили ее заискрившиеся темнозеленые глаза, заговорила Соня, по праву многолетней дружбы с женой Гамалея называя его не Александром Фаддеевичем, как его называли все, а просто Сашей.Наверно, ты поворочался сегодня на жесткой-то постели! Чайку-то хоть попил перед работой? Дети, наверное, голодные в школу пойдут? Маленький-то как? 

Жена Гамалея Мария работала, как и Соня, старшим оператором проволочного стана и всю эту неделю работала в ночной смене. Соня, которая должна была ее сейчас сменить, подшучивала над Гамалеем, что ему пришлось всю ночь провести в одиночестве и некому с утра покормить его и детей. 

Гамалей спокойно улыбался в усы, темноголубые глаза его, выделявшиеся на загорелом лице, как чистые озера, смотрели на Соню с понимающим добрым выражением, будто говорили: «Не потому ты смеешься надо мной, что я один, а потому, что ты одна, давно уже одна и, может быть, весь век останешься одна. И мог бы я поранить тебя, если бы повернул на тебя твои же слова, но я этого не сделаю, потому что я тебя жалею». 

Соня поняла его взгляд, и лицо ее приняло характерное для Сони выражение: что-то тяжелое обозначилось в складке ее полных губ с опущенными углами, казалось, даже тень легла под нижней губой, и в то же время необъяснимая улыбка играла в глазах ее, умная женская улыбка, словно говорившая: «Да, я знаю, что я на всю жизнь одна, но я могу дать еще столько счастья, так не судите же меня, если я все еще кого-то жду, зову»... Соня чуть коснулась руки Гамалея и с некоторой излишней экзальтацией начала хвалить его жену Марию. 

Сорокалетний Гамалей и жена его, моложе его лет на шесть, были известны на комбинате не только как хорошие работники, а и по их удивительно сложившейся личной судьбе. 

В 1935 году Маша Акафистова, восемнадцатилетняя девушка, дочь поселенца из раскулаченных, к тому времени уже восстановленного в правах и работавшего на Большой горе на рудообогатительной фабрике, вышла замуж за лучшего друга Гамалея Сережу Тришина. Оба родом из Краматорска, с одной улицы, из одной школы, сыновья слесарей, начавшие свой трудовой путь тоже слесарями, они и в Красной Армии служили в одной ча

Рисунок О. Верейского. 

сти, оба одновременно демобилизовались в должности командира взвода и оба попали на Большегорский комбинат в начальный период его освоения, где вскоре стали работать на портальном кране углеподготовки, импортированном из Германии. 

Семья Сережи Тришина стала единственной семьей и Гамалея. Правда, он не соглашался столоваться у Тришиных, а тем более отдавать Маше белье в стирку, сколько она ни настаивала. Маша нигде не работала, но Гамалей говорил, что не хочет обременять ее нахлебником: к началу войны у Тришиных были две дочки-дошкольницы и сынок, делавший первые свои шажки. Тришин после того, как женился, получил комнату в квартире на три семьи в так называемом «немецком» доме в «соцгороде». А Гамалей попрежнему жил в «Шестом западном» и пользовался всеми благами этого молодежного общежития, хотя был здесь единственным молодым человеком, которому уже подкатывало к тридцати. 

Когда Александр и Сережа не были в вечерней смене (а они всегда были в одной смене: их кран углеподготовки имел две кабины и работал на два грейфера), Гамалей проводил свои вечера в семье друга. Спокойный, сильный, голубоглазый, с большими добрыми руками, он оказался незаменимой нянькой при детях Тришина. Маленькими они охотно шли на руки к Гамалею, он мог возиться с ними часами. Он знал сотни народных сказок и, рассказывая их девочкам, незаметно переходил на украинский язык, но девочки понимали Гамалея. А когда дети ложились спать, он молча усаживался у подоконника, с которого свисали путаные бледнозеленые плети растения, называемого в народе «бабьи сплетни», и, глядя прямо перед собой, все сосал, сосал свою короткую, кривую трубку с обгоревшим чубуком, выпуская дым из-под пшеничных усов удивительной мягкости. 

Друг его и ровесник Сережа всегда что-нибудь рассказывал, смешное или страшное о свадьбах с похищениями, о пробуждении мертвых в могилах, о невероятных аферах с удачным исходом. А то вдруг брал гармонь с порыжевшими мехами, вывезенную им еще из Донбасса, и, свесив набок русый чуб свой, точно прислушиваясь, не врет ли старая, пел грустным сиплым баритоном старинные русские и украинские песни. 

В такие минуты жена его, которая даже самую мелкую работу по дому выполняла с таким неистовством, будто хотела что-то заглушить, забить, умертвить в себе, вдруг замирала, замирала на том самом месте, где заставала ее песня. С лицом иконописной красоты она слушала песню, чернявая, худая, нервная, палимая вечным внутренним огнем, и вдруг говорила: 

Женились бы вы, Александр Фаддеевич, ей богу!.. 

А зачем мне жениться, когда мне и так хорошо? отвечал Гамалей и все дымил и дымил на «бабьи сплетни». 

Похоже было, что так и пройдет жизнь Гамалея до самой старости. Но с началом войны и Гамалея и Тришина призвали как младших офицеров запаса. И впервые в жизни они были разлучены: Гамалей попал под Киев, а Тришин на западный фронт, где и погиб в бою под Ельней. Гамалей узнал о гибели друга почти год спустя, после выхода из окружения, узнал из письма Марии, в котором она ничего не писала ни о себе, ни о детях. 

В ответном письме Гамалей писал: 

«Знаешь ли ты, что Сергей был моим братом? Ты знаешь. Старики мои давно померли, и все мы, Гамалеи, братья и сестры мои, все люди самостоятельные, я среди них меньший. О ком же, как не о тебе и детях твоих, как не о семье погибшего брата моего Сергея, может сейчас болеть моя душа? Понимаешь 

5