ты это? Ты понимаешь. Я здесь всем обеспечен, а пенсия, что получаешь ты за Сергея, мала. Я буду высылать тебе, пока жив буду, свое офицерское жалованье. Ты женщина умная, добрая, так не обидь же меня отказом». 

И стал Гамалей высылать ей свое жалованье, и она не обидела его отказом. Но не знал Гамалей, что с первых же дней, как ушел ее муж на фронт, Мария пошла работать на завод, а все жалованье Гамалея откладывала она на открытую для него сберегательную книжку. 

Когда вернулся Гамалей с войны, больше года еще пришлось ему, окруженному детьми погибшего друга, дымить трубкой в знакомой комнате, где, как и раньше (как и впредь!), украшали стену фотографии Сережи Тришина — одного, и вдвоем с Машей, и вдвоем с Гамалеем, и в кругу товарищей, прежде чем согласилась Мария выйти замуж за Александра Фаддеевича. 

И казалось, ничто не изменилось в их жизни: Гамалей давно был неотделим от этой комнаты; дети давно его приняли как старшего друга; Маша продолжала работать на заводе, как работал и Гамалей. Изменилось только то, что появился на свет маленький Гамалей, и семья получила, наконец, квартиру на Заречной стороне, и то, что Маша стала спокойной, и чаще смеялась, и, когда смеялась, в лице ее появлялось что-то застенчивое, девичье. А Гамалей стал предметом обожания всех женщин, обиженных войной,обожания, столь же бескорыстного и самоотверженного, как сам Гамалей. 

По мере продвижения к площади группа рабочих, в центре которой были Павлуша, две женщины и Гамалей, все разрасталась и разговор, все более оживленный, сосредоточивался то вокруг Павлуши, то вокруг Гамалея, но больше вокруг Вассы и Сони. Улица в часы, когда рабочие люди идут на работу или возвращаются с работы, похожа на перемещающийся клуб, превосходящий масштабом своим настоящие клубы, не говоря уже о таких временных клубах, как «забегаловки», раздевалки при цехах или очереди в магазинах. 

А, Павлуша!.. Здоров, Павлуша!.. Как жизнь, Павлуша?... раздавалось из уст молодых и старших. 

Да, его любили здесь. Любили за то, что он тут вырос, выучился и стал знаменитым, но остался таким же общительным, веселым, каким его знали еще в ремесленном. Все и называли его Павлушей. Он был воспитанником этого города, его славой, его гордостью. 

Парень, закрывший Павлуше глаза и повисший у него на плечах, оказался его младшим товарищем, Гришей Шаповаловым. В прошлом году он был у Павлуши вторым подручным, а после того, как Сеня Чепчиков, первый подручный, ушел сталеваром на комсомольскую печь, Гриша занял его место. Но на свою беду Гриша на всех собраниях вылезал с критикой неполадков во втором мартеновском цехе, и в конце концов его избрали цеховым комсомольским секретарем. 

— Слушай, Павлуша,— сказал Гриша, стискивая его руку своими жесткими ладонями, одинаковыми в длину и в ширину.-Надеюсь, ты сохранил на Сеню Чепчикова какое-то влияние? Мы поручили ему как члену бюро всю физкультурную работу, а он даже на бюро не ходит! 

— Какой же ты секретарь, если власти на него не имеешь! смеясь, сказал Павлуша. Как дела? Материально тебя не поджало? 

Очень поджало, признался Гриша с некоторым смущением. 

В самом деле, его заработок как секретаря цеховой комсомольской организации оказался значительно ниже заработка первого подручного, да еще на печи, которую вели такие сталевары, как Кузнецов, Красовский, Нургалиев. 

Что ж, это дело временное, здесь у меня тоже есть перспектива роста,— сказал Гриша с несвойственной ему застенчивой улыбкой. 

Немного впереди, в группе мужчин, окруживших Вассу и Соню, шли доменный мастер Крутилин, внешностью своей опровергавший привычное представление о доменщиках, такой он был сухой и маленький, и недавно приехавший из Запорожья старший вальцовщик тонколистового стана горячей прокатки Синицын, длинный, худой, прямой, с выгнутой