ДВА ДВУГРИВЕННЫХ
Рассказ Георгия Никифорова
Н
УЖНО НАЧАТЬ С ТОГО, как он украл два двугривенных. Серебряные монеты уже лежали на его ладони, и солнце будто бы перевертывало их то орлом, то решкой; когда же он приближал ладонь к глазам, они, эти монеты, вдруг обращались в живой блестящий шарик, который принимался крутиться и подпрыгивать. Конечно, так было от солнца да, пожалуй, еще от кухонных выбеленных стен. Если бы Данила Осинин выбежал на улицу, тогда все пропало бы — ведь на улице нельзя по-настоящему подумать о будущем, а он думал: «Вот эти украденные монеты могут быть основанием капитала в миллион, а возможно — в десять миллионов».
Чорт его знает, как лучше: может, из кухни с горбатыми стенами, с наклеенными на них чайными обертками со счастливыми китайцами и красавицамикитаянками миллион богаче того миллиона, который потом будет лежать в железном сундуке?
Итак, никто ничего не знает. Потом в музейном городе, где па каждой улице обязательно встретишь историческую церковь или башню, иногда — остаток стены и, наконец, просто исторический камень, Осинин узнал о миллионах все до тонкости. Конечно, в тог же час, как только родилась мысль о миллионе из двух двугривенных, ему, Даниле Осинину, захотелось быть добрым героем. Ну да, он так и предполагал... Однажды он встретит бедную девушку (она, конечно, красива), отдаст ей свои миллионы и заставит ее смеяться. Но ту девушку, как оказалось потом, купил трехкопеечным гармонным убожеством какой-то неизвестный Гараська. И, разумеется, на осининское благородное геройство просто не обратили внимания, и досаднее всего то обстоятельство, что еще в детстве было Осинину этакое знамение, в роде того, что не благородничай, если не хочешь остаться в дураках...
Мысль о миллионах возникла давно; иногда казалось, что мысли этой несколько десятков лет, хотя самому Осинину всего двенадцать с половиной.
Женщина, мать тяжко больного сына, жила в той самой кухне, украшенной чайными обертками, где гуляло косматое солнце. Два двугривенных были отложены ею после недельной работы в прачечной. Это была нежная и терпеливая мать, она очень любила своего больного сына, и хотя он был безнадежен и его нельзя уже было поднять с постели никакими лекарствами, она все-таки тратилась на лекарства и на лакомства сыну. Руки женщины, с тяжелыми вспухшими венами, тряслись, когда она закручивала в узелок два двугривенных и прятала их во внутренний карман праздничной юбки (по правде, другой-то и не было, кроме расхожей, сшитой из полотнищ мешка). Больной сын находился в монастырской богадельне. Конечно, он, как и всякий единственный сын, единственная надежда и опора матери, был страшно требователен и капризен. Правда, у него совсем не действовали ноги, но ведь умная голова в ногах не нуждается. Вот он сидит на провалившейся койке перед окном, читает книгу, греется на солнце и
очень высоко о себе думает, — а мать, между тем, полощется в прачечной, глотает мыльную пыль и совсем не видит солнца. Может быть, она не особенно тоскует о солнце: ей, имеющей умного сына, солнца не нужно, пожалуй. Вечером женщина возвращается в свой угол на кухне и, вздыхая, глядит туда, где висит праздничная юбка с двумя монетами в кармане. Проходит неделя, и надо понять, что женщину всю неделю не покидает тайная радость встречи с сыном, и два двугривенных в кармане праздничной юбки играют в радости главную роль, то-есть не самые монеты, а вот то, что можно было приобрести на эти деньги.
В мире, конечно, всего много, но зачем говорить о мире, — достаточно города — большого, губернского, над Волгой.
В субботу усиленно торгуют пивные, общественные бани, и под укоризненный звон церковных колоколов торгуют богом.
Фабричные и заводские гудки широкогорлым эхом пропели об окончании работ, в пивных стало шумнее после того, в банях теснее, с торговлей богом оживленнее. Людская радость виднее на улицах. Некий человек ходит, заглядывает в лица прохожим, щедро жертвует улыбающемуся нищему (нищий, разумеется, улыбается униженно, а все же он улыбается).
В субботний день именно и решил Данила Осинин положить основание своему капиталу в миллион. Теперь слушайте!
Над городом утро подняло пышную голову в пыли и в солнце. Никто еще не переживал по-настоящему радостей жизни, — напротив, гудки только что возвестили о начале работ, нищий еще не получал подаяния, пивные не открывались, и тот любопытствующий человек, которому интересно чужое счастье, не появлялся на улицах.
Данила Осинин выждал, когда ушли все. Путь к праздничной юбке с двумя двугривенными в кармане был намечен в начале недели. Данила очень хорошо знал больного сына женщины-прачки, но Даниле нужен был миллион, и если действовать нерешительно, то еще неизвестно, повторится ли когда-нибудь такой счастливый случай.
Рассудительность и хладнокровие покинули Данилу. — Собираешься ты, как вор на ярмарку, — сказал он матери. — Смотри, я ведь не буду ждать тебя сто годов.
Мать ушла на рынок.
Данила проводил ее с беспечным видом до ворот, просидел, покуда она не завернула за угол улицы, и для Данилы наступил праздник задолго до всеобщего праздника.
Что такое делается с сердцем? И почему мысли из головы идут прямо в сердце? Именно от этого сердце перескакивает в другое место и принимается колотиться не в груди, а в животе.
Данила Осинин заранее уговорил себя не трусить, но сердце в этот час действовало самостоятельно, оно металось, даже ахало, может быть, и приходилось
Рассказ Георгия Никифорова
Н
УЖНО НАЧАТЬ С ТОГО, как он украл два двугривенных. Серебряные монеты уже лежали на его ладони, и солнце будто бы перевертывало их то орлом, то решкой; когда же он приближал ладонь к глазам, они, эти монеты, вдруг обращались в живой блестящий шарик, который принимался крутиться и подпрыгивать. Конечно, так было от солнца да, пожалуй, еще от кухонных выбеленных стен. Если бы Данила Осинин выбежал на улицу, тогда все пропало бы — ведь на улице нельзя по-настоящему подумать о будущем, а он думал: «Вот эти украденные монеты могут быть основанием капитала в миллион, а возможно — в десять миллионов».
Чорт его знает, как лучше: может, из кухни с горбатыми стенами, с наклеенными на них чайными обертками со счастливыми китайцами и красавицамикитаянками миллион богаче того миллиона, который потом будет лежать в железном сундуке?
Итак, никто ничего не знает. Потом в музейном городе, где па каждой улице обязательно встретишь историческую церковь или башню, иногда — остаток стены и, наконец, просто исторический камень, Осинин узнал о миллионах все до тонкости. Конечно, в тог же час, как только родилась мысль о миллионе из двух двугривенных, ему, Даниле Осинину, захотелось быть добрым героем. Ну да, он так и предполагал... Однажды он встретит бедную девушку (она, конечно, красива), отдаст ей свои миллионы и заставит ее смеяться. Но ту девушку, как оказалось потом, купил трехкопеечным гармонным убожеством какой-то неизвестный Гараська. И, разумеется, на осининское благородное геройство просто не обратили внимания, и досаднее всего то обстоятельство, что еще в детстве было Осинину этакое знамение, в роде того, что не благородничай, если не хочешь остаться в дураках...
Мысль о миллионах возникла давно; иногда казалось, что мысли этой несколько десятков лет, хотя самому Осинину всего двенадцать с половиной.
Женщина, мать тяжко больного сына, жила в той самой кухне, украшенной чайными обертками, где гуляло косматое солнце. Два двугривенных были отложены ею после недельной работы в прачечной. Это была нежная и терпеливая мать, она очень любила своего больного сына, и хотя он был безнадежен и его нельзя уже было поднять с постели никакими лекарствами, она все-таки тратилась на лекарства и на лакомства сыну. Руки женщины, с тяжелыми вспухшими венами, тряслись, когда она закручивала в узелок два двугривенных и прятала их во внутренний карман праздничной юбки (по правде, другой-то и не было, кроме расхожей, сшитой из полотнищ мешка). Больной сын находился в монастырской богадельне. Конечно, он, как и всякий единственный сын, единственная надежда и опора матери, был страшно требователен и капризен. Правда, у него совсем не действовали ноги, но ведь умная голова в ногах не нуждается. Вот он сидит на провалившейся койке перед окном, читает книгу, греется на солнце и
очень высоко о себе думает, — а мать, между тем, полощется в прачечной, глотает мыльную пыль и совсем не видит солнца. Может быть, она не особенно тоскует о солнце: ей, имеющей умного сына, солнца не нужно, пожалуй. Вечером женщина возвращается в свой угол на кухне и, вздыхая, глядит туда, где висит праздничная юбка с двумя монетами в кармане. Проходит неделя, и надо понять, что женщину всю неделю не покидает тайная радость встречи с сыном, и два двугривенных в кармане праздничной юбки играют в радости главную роль, то-есть не самые монеты, а вот то, что можно было приобрести на эти деньги.
В мире, конечно, всего много, но зачем говорить о мире, — достаточно города — большого, губернского, над Волгой.
В субботу усиленно торгуют пивные, общественные бани, и под укоризненный звон церковных колоколов торгуют богом.
Фабричные и заводские гудки широкогорлым эхом пропели об окончании работ, в пивных стало шумнее после того, в банях теснее, с торговлей богом оживленнее. Людская радость виднее на улицах. Некий человек ходит, заглядывает в лица прохожим, щедро жертвует улыбающемуся нищему (нищий, разумеется, улыбается униженно, а все же он улыбается).
В субботний день именно и решил Данила Осинин положить основание своему капиталу в миллион. Теперь слушайте!
Над городом утро подняло пышную голову в пыли и в солнце. Никто еще не переживал по-настоящему радостей жизни, — напротив, гудки только что возвестили о начале работ, нищий еще не получал подаяния, пивные не открывались, и тот любопытствующий человек, которому интересно чужое счастье, не появлялся на улицах.
Данила Осинин выждал, когда ушли все. Путь к праздничной юбке с двумя двугривенными в кармане был намечен в начале недели. Данила очень хорошо знал больного сына женщины-прачки, но Даниле нужен был миллион, и если действовать нерешительно, то еще неизвестно, повторится ли когда-нибудь такой счастливый случай.
Рассудительность и хладнокровие покинули Данилу. — Собираешься ты, как вор на ярмарку, — сказал он матери. — Смотри, я ведь не буду ждать тебя сто годов.
Мать ушла на рынок.
Данила проводил ее с беспечным видом до ворот, просидел, покуда она не завернула за угол улицы, и для Данилы наступил праздник задолго до всеобщего праздника.
Что такое делается с сердцем? И почему мысли из головы идут прямо в сердце? Именно от этого сердце перескакивает в другое место и принимается колотиться не в груди, а в животе.
Данила Осинин заранее уговорил себя не трусить, но сердце в этот час действовало самостоятельно, оно металось, даже ахало, может быть, и приходилось