сжиматься, чтобы его приподдержать в настоящем месте.
Весь путь из комнаты в кухню — пятнадцать хороших шагов, и вот уже карман у праздничной юбки разрезан по шву и два двугривенных на ладош.
В это время Данила Осинин вспомнил о безногом сыне прачки.
«Я тебя научу, как надо жить! — мысленно погрозил Данила. — Да, мы еще посмотрим, как будешь ты вертеться».
Монеты еще раз звякнули на ладони и потом быстро исчезли за щекой.
Безногий сын прачки, Никон Проносов, снисходительно внимает болтовне окружающих калек. Да здравствует молодость! Он, Проносов, умнее, сильнее и красивее всех. Вот эти калеки, которых он знает, — калеки отроду.
Косноязычная, зловонная, уродливая мразь расползлась по широкому двору богадельни. Все потихоньку старательно повторяют ужимки и жалобные гримасы, которыми они встретят жертвователей в радостный воскресный день. Сейчас каждый веселится, как умеет. Слюнявые рты временно перестали изрыгать ругательства. Около выветренных каменных стен, побросав костыли, лежат на траве десятка три калек, дымят табачком и ждут первого церковного звона, Запах ладана сообщит о том, что на землю спустился в голубых ризах бог, завтра его продадут вином, просфорами, свечами, елеем и всем, чем только удается. В безбожьи встретит богадельня тяжелый понедельник и всю неделю потом проживет в усердном приготовлении следующей порции старой лжи для новых богомольцев.
Данила Осинин в этот час идет с двумя двугривенными к Виктору Сухорукову, сыну школьного учителя. Дело сделано, он ни о чем особенном не думает.
Думает сын прачки, Никон Проносов. Мысль его — о матери. Конечно, она явится завтра, как всегда, опрятная, улыбающаяся, и повторит слово в слово историю своей жизни. Эта история надоела Никону. Однако, он делает серьезное лицо и слушает со вниманием. Ему известны мельчайшие подробности истории, он едва удерживается от поправок; и напоминаний, но рядом непременно примостится какой-нибудь калека, который слушает историю разиня рот, и Никон молчит.
— Довольно! Как тебе это не надоест, ей-богу! — с искренним озлоблением говорит Никон матери, если она, не замечая ухода постороннего слушателя, продолжает повествовать дальше.
Колокольный звон, крики галок, усевшихся на крестах монастыря, перебранка облагодетельствованных калек...
— Ну, ну, продолжай, мама, не ленись! — ласково обращается Никон к матери, заметив нового слушателя.
Вначале идет рассказ о необыкновенной душевной доброте человека, потом — о высокой гордости дворянина Проносова, который жил хотя и не особенно
богато, но расходовать и считать деньги не умел...
Матери еще нет, она придет завтра. Но дальше было так (об этом и думает Никон).
Стоял двухэтажный дом. Перед балконом уносились в небо пирамидальные тополя. Внизу, па улице, позванивал трамвай. В памяти осталось все, даже листья тополя, опадавшие осенью на балкон, даже первые снежники. Ах, вот когда по-настоящему чувствовалось тепло квартиры из шести комнат, устланных коврами, обставленных мягкой мебелью, где стены были увешаны настоящими картинами настоящих мастеров (чайные обертки со счастливыми китайцами и красавицами-китаянками — это через восемь лет уже). Никон приобрел особые навыки и особый вкус также во всем, что было прекрасного в квартире, в музеях, в театре, в книгах. И еще Никон гордился своим отцом, брал его за образец, старался быть таким же обходительным, сдержанным и скромным.
За два квартала от квартиры было казначейство, но эти два квартала за десять лет службы ни разу не были пройдены пешком казначеем Проносовым.
Опадали осенью на тополях листья, выветривались улицы, мостовая звенела под копытами лошадей, дни, синея, стыли над городом.
Проносов Никон помнит все, только не мог он удержать в памяти того, что в то же время в прирыночной улице в сапожной мастерской Алексея Осинина родился Данила Осинин. Не мог этого знать Никон Проносов, хотя, рассказывая историю своей жизни, мать непременно упоминала об этом событии. Тут (почему — совсем непонятно! ) образовался провал, то-есть как будто бы в течение восьми лет не опадали листья тополей по осени, не застилались веселым снегом улицы города зимами и не разбивало солнце лед на реке веснами. Всегда, должно быть, названивали колокола монастырской колокольни, калеки в богадельне жаловались на свою судьбу, город у реки дымил трубами фабрик и заводов.
Конечно, придет мать и будет угощать сына скудной радостью тусклой жизни. Но, когда она в своей истории упоминает о высоком благородстве дворянина Проносова, губернского казначея, Никон не будет просить ее продолжать, — он припомнит конец истории: этот конец истории — самое значительное место из всего, что было.
Оставим в жизни все так, как оно есть, не будем украшать течение дней нашей убогой выдумкой. Можно только напомнить: если в одном конце улицы женщина слушает слова любви, прекраснее которых она не слышала, то в другом — женщина падает под ударами плети по лицу, а ведь у женщины час назад раскрывались розовые губы для нежных слов и глаза с любовью ждали ответных улыбок милого.
Оставим в жизни все, как есть, и еще раз напомним: если во втором этаже дома ждут появления ребенка с восторгом и надеждой, то в подвале того же дома отец, скрежеща зубами, клянет жену и называет «прорвой» за то, что принесла четвертого по счету.
Весь путь из комнаты в кухню — пятнадцать хороших шагов, и вот уже карман у праздничной юбки разрезан по шву и два двугривенных на ладош.
В это время Данила Осинин вспомнил о безногом сыне прачки.
«Я тебя научу, как надо жить! — мысленно погрозил Данила. — Да, мы еще посмотрим, как будешь ты вертеться».
Монеты еще раз звякнули на ладони и потом быстро исчезли за щекой.
Безногий сын прачки, Никон Проносов, снисходительно внимает болтовне окружающих калек. Да здравствует молодость! Он, Проносов, умнее, сильнее и красивее всех. Вот эти калеки, которых он знает, — калеки отроду.
Косноязычная, зловонная, уродливая мразь расползлась по широкому двору богадельни. Все потихоньку старательно повторяют ужимки и жалобные гримасы, которыми они встретят жертвователей в радостный воскресный день. Сейчас каждый веселится, как умеет. Слюнявые рты временно перестали изрыгать ругательства. Около выветренных каменных стен, побросав костыли, лежат на траве десятка три калек, дымят табачком и ждут первого церковного звона, Запах ладана сообщит о том, что на землю спустился в голубых ризах бог, завтра его продадут вином, просфорами, свечами, елеем и всем, чем только удается. В безбожьи встретит богадельня тяжелый понедельник и всю неделю потом проживет в усердном приготовлении следующей порции старой лжи для новых богомольцев.
Данила Осинин в этот час идет с двумя двугривенными к Виктору Сухорукову, сыну школьного учителя. Дело сделано, он ни о чем особенном не думает.
Думает сын прачки, Никон Проносов. Мысль его — о матери. Конечно, она явится завтра, как всегда, опрятная, улыбающаяся, и повторит слово в слово историю своей жизни. Эта история надоела Никону. Однако, он делает серьезное лицо и слушает со вниманием. Ему известны мельчайшие подробности истории, он едва удерживается от поправок; и напоминаний, но рядом непременно примостится какой-нибудь калека, который слушает историю разиня рот, и Никон молчит.
— Довольно! Как тебе это не надоест, ей-богу! — с искренним озлоблением говорит Никон матери, если она, не замечая ухода постороннего слушателя, продолжает повествовать дальше.
Колокольный звон, крики галок, усевшихся на крестах монастыря, перебранка облагодетельствованных калек...
— Ну, ну, продолжай, мама, не ленись! — ласково обращается Никон к матери, заметив нового слушателя.
Вначале идет рассказ о необыкновенной душевной доброте человека, потом — о высокой гордости дворянина Проносова, который жил хотя и не особенно
богато, но расходовать и считать деньги не умел...
Матери еще нет, она придет завтра. Но дальше было так (об этом и думает Никон).
Стоял двухэтажный дом. Перед балконом уносились в небо пирамидальные тополя. Внизу, па улице, позванивал трамвай. В памяти осталось все, даже листья тополя, опадавшие осенью на балкон, даже первые снежники. Ах, вот когда по-настоящему чувствовалось тепло квартиры из шести комнат, устланных коврами, обставленных мягкой мебелью, где стены были увешаны настоящими картинами настоящих мастеров (чайные обертки со счастливыми китайцами и красавицами-китаянками — это через восемь лет уже). Никон приобрел особые навыки и особый вкус также во всем, что было прекрасного в квартире, в музеях, в театре, в книгах. И еще Никон гордился своим отцом, брал его за образец, старался быть таким же обходительным, сдержанным и скромным.
За два квартала от квартиры было казначейство, но эти два квартала за десять лет службы ни разу не были пройдены пешком казначеем Проносовым.
Опадали осенью на тополях листья, выветривались улицы, мостовая звенела под копытами лошадей, дни, синея, стыли над городом.
Проносов Никон помнит все, только не мог он удержать в памяти того, что в то же время в прирыночной улице в сапожной мастерской Алексея Осинина родился Данила Осинин. Не мог этого знать Никон Проносов, хотя, рассказывая историю своей жизни, мать непременно упоминала об этом событии. Тут (почему — совсем непонятно! ) образовался провал, то-есть как будто бы в течение восьми лет не опадали листья тополей по осени, не застилались веселым снегом улицы города зимами и не разбивало солнце лед на реке веснами. Всегда, должно быть, названивали колокола монастырской колокольни, калеки в богадельне жаловались на свою судьбу, город у реки дымил трубами фабрик и заводов.
Конечно, придет мать и будет угощать сына скудной радостью тусклой жизни. Но, когда она в своей истории упоминает о высоком благородстве дворянина Проносова, губернского казначея, Никон не будет просить ее продолжать, — он припомнит конец истории: этот конец истории — самое значительное место из всего, что было.
Оставим в жизни все так, как оно есть, не будем украшать течение дней нашей убогой выдумкой. Можно только напомнить: если в одном конце улицы женщина слушает слова любви, прекраснее которых она не слышала, то в другом — женщина падает под ударами плети по лицу, а ведь у женщины час назад раскрывались розовые губы для нежных слов и глаза с любовью ждали ответных улыбок милого.
Оставим в жизни все, как есть, и еще раз напомним: если во втором этаже дома ждут появления ребенка с восторгом и надеждой, то в подвале того же дома отец, скрежеща зубами, клянет жену и называет «прорвой» за то, что принесла четвертого по счету.