ему, сыну сапожника Осинина, и захотел тогда же Данила подчинить историю своей воле. Он начал это весьма тонко. О несчастии другого он кричал на весь двор и даже на всю улицу, а сам смеялся в то же время и прыгал козлом, и, конечно же, история все несчастия мира несла мимо Данилы, потому что видела веселое лицо, оскаленные острые зубы и с той поры стала благоволить к этому молодцу, который всегда был полон бодрости, даже когда получал затрещины ют отца и поощрительные шлепки от матери.
Не надо плакать — вот что главное в истории. И Данила, усвоив это, радостно кричал в самом начале истории:
— Мамка! Ура, наш барин-казначей от денег пове
сился.
Ах, ведь с того дня прошло восемь лет, но и тогда Данила умел смеяться. Вое в Данилином сердце накоплялось постепенно, и уже в то время Данила помогал истории итти настоящим путем, и, следя за всем, что происходит, он торжественно отмечал про себя: «Вот оно как поплыло — дворяне Проносовы в подвал перебрались! »
Эта новость сообщилась, первым делом, Сухорукову, сыну школьного учителя. Данила выдерживал серьезный тон, и по всему было видно, что виновником перехода господ Проносовых в подвал является он. И Сухоруков, удивляясь таинственной силе Данилы Осинина, говорил:
— Ты — настоящий молодец! Пойдем поглядим, где они теперь. Вот ведь как здорово! Верно папака поет: «... а паразиты никогда! »
Приятели шли к подвалу, но по дороге Сухоруков неожиданно останавливался в необъяснимой нерешительности.
— Ты чего это? — сурово хмурился Данила.
— Я ничего, — капризно и несколько плаксиво. — Я ничего, только я, может, не хочу итти. А что такое? Зачем мне туда? Вот еще!
Все это из прошлого. Но это прошлое сегодня вернулось, чтобы еще раз напомнить Даниле Осинину, какой у него ненадежный друг.
Вот ничего и не вышло с двумя двугривенными, потому что Сухоруков Виктор заговорил о милосердии к человеку, повторяя, видимо, чужие слова. Увлекшись, он начал упрекать Данилу в жестокости, в том, что он, Данила, потерял доброе сердце и что, в концеконцов, все люди — братья, и даже сын дворянина Проносова, Никон, который безногий, и мать его теперь прачка, а не дворянка вовсе, если по совести!..
Нет, о двумя двугривенными ничего не получилось. Попробовал Данила напомнить товарищу о том, что «паразиты никогда», но Сухоруков и слушать не стал, и на каждое Данилино возражение у него имелись готовые слова, очень жалостливые. Хотя Данила наполовину не понимал их, однако, особого объяснения не требовал, не желая окончательно порывать дружбы с товарищем. И случилось, что Данила Осинин в этот веселый субботний день, когда у рабочих получка (припомните, как усиленно торгуют пивные,
бани и даже спускается с неба в голубых ризах — для распродажи — сам бог), оказался расположенным к жалости, то-есть к тому, чего он сам не знал и не замечал в жизни. Для очистки совести он обозвал своего друга Виктора Сухорукова «кислым барином», но возразить по-настоящему не сумел, потому что не нашел полных слов и про себя согласиться с приятелем не мог.
Позабытые два двугривенных валялись в кармане в полном пренебрежении, но Данила Осинин от мысли своей еще не отказался.
Над Волгой плыл ленивый, в золотых рябинах, туман. Рябины были сквозные, они пронизывали туман и, окунувшись в реку, достигали дна; тогда поднимались, покачиваясь над поверхностью, струйки голубого пара. В степи, за Волгой зашевелился густой теплый ветер. Он скользнул по траве, пробежал песчаными косами и, подхватив туман, перебросил его на город. Здесь туман, разорвавшись о кресты церквей, о трубы заводов, поплыл дальше легкими сизоватыми облачками. Теперь река лежала голая и холодная, синева пробежала от берега к берегу. Степь вдруг заколебалась, опустилась и потекла в Волгу длинными ручьями ослепительно желтых песков.
Данила перемахнул реку, пески, степь и уткнулся в самый край неба, и осталось Даниле всего только подняться и пролететь встречную тучу. Тут как раз звякнули два двугривенных.
— Уходи лучше от меня к чорту! — сказал Данила товарищу своему Виктору Сухорукову, сыну школьного учителя. —Ты тоже настоящий кислый барин!
Данила повернулся к городу, и опять перед ним запылили улицы, но пыль была теперь особенной, тяжелой и удивительно, пахучей: в этой пыли не промчишься курьерским поездом, сна не будет завиваться позади, а тяжело прилипнет к ногам.
Увидел Данила все прежним, нетронутым, как это было в ту пору, когда еще был жив губернский казначей и безногий Никон ходил по земле, как и все другие. Тогда не мог еще Данила защищаться от затрещин отцовских и побоев соседских ребят. Теперь Данила на всю улицу боец, до не дают ему разойтись как следует: то родная мать укорит, то свой же друг-приятель усовестит. И пугается Данила: ежели он не выдержит сегодня, то с миллионами у него ни черта не выйдет, пожалуй.
Вон из пивной, вместе с другими мастеровыми, выходит Данилин отец. Он настроен добродушно, он крутит головой, вытирает губы и бороду фартуком.
Вот жизнь! —кричит Данилин отец, падает на колени прямо на плиты тротуара, крестится на небо и кричит опять: Вот жизнь! Послушайте, братцы!
Щелкают в биллиардной жары, вдоль улицы плывет горький запах пережареной колбасы, звонят колокола...
Данила направляется прямым путем к отцу. Ему неприятно видеть слабого человека, стоящего на коленях. Подойдя ближе, он замечает дрожащие капельки слез в бороде и губы, красные от пьяного счастья. Даниле противно и стыдно. Он торопливо достает из кармана двугривенный. Не глядя на отца, он говорит:
Не надо плакать — вот что главное в истории. И Данила, усвоив это, радостно кричал в самом начале истории:
— Мамка! Ура, наш барин-казначей от денег пове
сился.
Ах, ведь с того дня прошло восемь лет, но и тогда Данила умел смеяться. Вое в Данилином сердце накоплялось постепенно, и уже в то время Данила помогал истории итти настоящим путем, и, следя за всем, что происходит, он торжественно отмечал про себя: «Вот оно как поплыло — дворяне Проносовы в подвал перебрались! »
Эта новость сообщилась, первым делом, Сухорукову, сыну школьного учителя. Данила выдерживал серьезный тон, и по всему было видно, что виновником перехода господ Проносовых в подвал является он. И Сухоруков, удивляясь таинственной силе Данилы Осинина, говорил:
— Ты — настоящий молодец! Пойдем поглядим, где они теперь. Вот ведь как здорово! Верно папака поет: «... а паразиты никогда! »
Приятели шли к подвалу, но по дороге Сухоруков неожиданно останавливался в необъяснимой нерешительности.
— Ты чего это? — сурово хмурился Данила.
— Я ничего, — капризно и несколько плаксиво. — Я ничего, только я, может, не хочу итти. А что такое? Зачем мне туда? Вот еще!
Все это из прошлого. Но это прошлое сегодня вернулось, чтобы еще раз напомнить Даниле Осинину, какой у него ненадежный друг.
Вот ничего и не вышло с двумя двугривенными, потому что Сухоруков Виктор заговорил о милосердии к человеку, повторяя, видимо, чужие слова. Увлекшись, он начал упрекать Данилу в жестокости, в том, что он, Данила, потерял доброе сердце и что, в концеконцов, все люди — братья, и даже сын дворянина Проносова, Никон, который безногий, и мать его теперь прачка, а не дворянка вовсе, если по совести!..
Нет, о двумя двугривенными ничего не получилось. Попробовал Данила напомнить товарищу о том, что «паразиты никогда», но Сухоруков и слушать не стал, и на каждое Данилино возражение у него имелись готовые слова, очень жалостливые. Хотя Данила наполовину не понимал их, однако, особого объяснения не требовал, не желая окончательно порывать дружбы с товарищем. И случилось, что Данила Осинин в этот веселый субботний день, когда у рабочих получка (припомните, как усиленно торгуют пивные,
бани и даже спускается с неба в голубых ризах — для распродажи — сам бог), оказался расположенным к жалости, то-есть к тому, чего он сам не знал и не замечал в жизни. Для очистки совести он обозвал своего друга Виктора Сухорукова «кислым барином», но возразить по-настоящему не сумел, потому что не нашел полных слов и про себя согласиться с приятелем не мог.
Позабытые два двугривенных валялись в кармане в полном пренебрежении, но Данила Осинин от мысли своей еще не отказался.
Над Волгой плыл ленивый, в золотых рябинах, туман. Рябины были сквозные, они пронизывали туман и, окунувшись в реку, достигали дна; тогда поднимались, покачиваясь над поверхностью, струйки голубого пара. В степи, за Волгой зашевелился густой теплый ветер. Он скользнул по траве, пробежал песчаными косами и, подхватив туман, перебросил его на город. Здесь туман, разорвавшись о кресты церквей, о трубы заводов, поплыл дальше легкими сизоватыми облачками. Теперь река лежала голая и холодная, синева пробежала от берега к берегу. Степь вдруг заколебалась, опустилась и потекла в Волгу длинными ручьями ослепительно желтых песков.
Данила перемахнул реку, пески, степь и уткнулся в самый край неба, и осталось Даниле всего только подняться и пролететь встречную тучу. Тут как раз звякнули два двугривенных.
— Уходи лучше от меня к чорту! — сказал Данила товарищу своему Виктору Сухорукову, сыну школьного учителя. —Ты тоже настоящий кислый барин!
Данила повернулся к городу, и опять перед ним запылили улицы, но пыль была теперь особенной, тяжелой и удивительно, пахучей: в этой пыли не промчишься курьерским поездом, сна не будет завиваться позади, а тяжело прилипнет к ногам.
Увидел Данила все прежним, нетронутым, как это было в ту пору, когда еще был жив губернский казначей и безногий Никон ходил по земле, как и все другие. Тогда не мог еще Данила защищаться от затрещин отцовских и побоев соседских ребят. Теперь Данила на всю улицу боец, до не дают ему разойтись как следует: то родная мать укорит, то свой же друг-приятель усовестит. И пугается Данила: ежели он не выдержит сегодня, то с миллионами у него ни черта не выйдет, пожалуй.
Вон из пивной, вместе с другими мастеровыми, выходит Данилин отец. Он настроен добродушно, он крутит головой, вытирает губы и бороду фартуком.
Вот жизнь! —кричит Данилин отец, падает на колени прямо на плиты тротуара, крестится на небо и кричит опять: Вот жизнь! Послушайте, братцы!
Щелкают в биллиардной жары, вдоль улицы плывет горький запах пережареной колбасы, звонят колокола...
Данила направляется прямым путем к отцу. Ему неприятно видеть слабого человека, стоящего на коленях. Подойдя ближе, он замечает дрожащие капельки слез в бороде и губы, красные от пьяного счастья. Даниле противно и стыдно. Он торопливо достает из кармана двугривенный. Не глядя на отца, он говорит: