занятъ, но не видѣлъ въ этомъ преступленія. Но говорили иногда положительно всѣ — сосѣди, по большей части — и не очень громко. 11-го вечеромъ кто-то крикнулъ, что отобрали столъ и табуретку, и закричалъ: „Начальника!“ Толькочто присоединилось нѣсколько голосовъ, появился черезъ нѣсколько секундъ на дворѣ противъ оконъ начальникъ, бывшій случайно здѣсь. Я не кричалъ, вѣроятно, потому, что не успѣлъ и не понималъ, что и зачѣмъ. Все стихло. Такъ какъ всѣ молчали, то я обратился къ нему, хотѣлъ спросить, почему отбираютъ вещи, но, видно, онъ меня не слыхалъ, такъ какъ говорилъ я негромко, а кто-то громко заговорилъ съ нимъ изъ нижняго этажа. До меня доносились слова: „Чего орете“. . . . Дальше я не слышалъ. Наступила тишина. Вдругъ раздался отчаянный крикъ. Я не понималъ — откуда. Потомъ другой. Я ничего не понималъ и прислушивался въ окно — откуда. Вдругъ на галлереѣ сквозь дверь я услышалъ топотъ и крики и, какъ будто, кого-то душили. Я подбѣжалъ къ двери и сталъ прислушиваться. „Дави за горло“, донеслось до меня — и кто-то захрипѣлъ. Я весь задрожалъ. Почувствовалъ я что-то недоброе. Я позвонилъ. Уже все было тихо. Мимо двери послышались шаги, кто-то прошелъ. Я постучалъ въ дверь негромко, какъ это часто дѣлалъ, когда надзиратель не слышитъ звонка, такъ какъ звонокъ звонитъ только разъ, потомъ бездѣйствуетъ, пока надзиратель не заведетъ опять. Кто-то подошелъ къ двери. Я спросилъ: „что тамъ такое?“ Мнѣ не отвѣчали. Послышались еще шаги, и дверь распахнулась. Нѣсколько человѣкъ вошли въ камеру. „Что случилось?“, спросилъ я. . . . Безмолвно и быстро вошло въ камеру человѣкъ 15 и обошли меня съ боковъ. „Мы покажемъ, что такое“ — и сзади обрушились удары по головѣ, по шеѣ. Удары сыпались по головѣ, по шеѣ, въ спину, грудь, подъ бока. . . . Кто-то повисъ у меня на волосахъ, кто-то держалъ за руки, а остальные били, били и били. Въ головѣ звенѣло, боли я не чувствовалъ, только чувствовалъ, какъ молотятъ меня въ 30 кулаковъ. Оглушенный совершенно, я не могъ пошевельнуться, спросилъ только: „за что?“ Но удары сыпались, стучали кулаки по головѣ и груди больше всего. Били спокойно, методически, съ комфортомъ. Не было видно поспѣшности и остервенѣнія. Потомъ бросили на полъ. Я ударился затылкомъ объ полъ и все исчезло изъ глазъ. Не помню, что дѣлали со мной дальше. Меня пробудилъ страшный ударъ подъ бокъ. Я открылъ глаза и увидѣлъ, что двое тащатъ за ноги изъ камеры, а остальные бьютъ носками поочередно въ бока. Вотъ стукнули головой о порогъ и потащили по галлереѣ. Дотащили до лѣстницы, подняли подъ мышки и повели или, вѣрнѣе, потащили внизъ. Избитый, въ разодранной рубашкѣ, спросилъ я на предпослѣдней площадкѣ начальника: „За что избили меня?“ — „За то, что ты негодяй и мерзавецъ“, отвѣтилъ онъ, не глядя. Внизу стоялъ штатскій въ сюртукѣ и кричалъ: „Въ смирительную рубашку ихъ!“
По всей тюрьмѣ стонъ стоялъ. Меня ввели въ подвалъ и опять посыпались удары. Я спросилъ: „мало еще избили?“ Мнѣ скрутили ноги и руки и бросили на полъ около канавы.
Стукнула дверь, послышался топотъ и раздался душу раздирающій крикъ: „Ой, не бейте, ой-ой!“ и неслись гулкіе удары, видно, въ грудь или по спинѣ. „Бери за горло! . . . Убью! . . . Молчи!“ Заглушенное рыданіе перешло въ хрипѣніе. Кого-то пронесли и надзиратель черезъ нѣсколько минутъ велѣлъ принести воды.
Черезъ каждыя 10—15 минутъ открывалась дверь. Опять сыпались удары, опять отчаянные крики: „Убейте лучше!“ „Ой-ой, за что?!“ Это было еще хуже, чѣмъ когда самого били. Я лежалъ лицомъ въ пыли, пыль попадала въ горло. Но и безъ того я не могъ дышать — ни вздохнуть, ни выдохнуть. А при этихъ крикахъ что-то схватывало меня за горло и разгибало.
Наконецъ, крики утихли. Иногда только раздавались стоны да связанныхъ переносили, размѣщали подальше другъ отъ друга. Я собрался съ голосомъ и попросилъ, чтобы меня не шевелили. Надзиратель съ моей галлереи узналъ меня. „И Вы тутъ?... Здорово побили?... А не надо кричать было“, сказалъ онъ. „Да, вѣдь, я не кричалъ. За что же меня-то избили?“ — „Меня не было при этомъ дѣлѣ“, отвѣтилъ онъ. „Развѣ я былъ грубъ съ Вами? Слыхали-ли Вы, чтобы я даже переговаривался?“ — „Нѣтъ, не замѣчалъ“, и пошелъ къ старшему надзирателю, сталъ что-то говорить, и тотъ записалъ мою фамилію. Но тому было не до того, онъ кричалъ: „Туже локти стягивай! Мать ихъ такъ, бродяги, дармоѣды“. „Я не бродяга, я 11 лѣтъ на государственной службѣ“, отозвался мой сосѣдъ, „и попалъ-то сюда по недоразумѣнію“. Мимо меня пронесли еще одного писателя съ большой бородой, редактора отдѣла въ толстомъ журналѣ. Говорили, что здѣсь же въ карцерѣ лежитъ страшно избитый врачъ. Надъ нашими головами раздалось пѣніе „Отче нашъ“ и вечернихъ молитвъ. А надзиратели болтали за чаемъ: „Пропаганду черезъ окна пущаютъ“. . . . „Упарился, вся рубаха. . . .“ „Насъ надзирателей согнали 106 человѣкъ — какое сопротивленіе они могутъ оказать?“, доносилось до меня. Обращались они къ
связаннымъ: „Что добунтовались?“ Другіе объяснили, что они ни при чемъ: „Распоряженіе такое вышло, чтобы бить“. Нѣкоторые обѣщали жаловаться, а надзиратели хохотали. „Пропало все ваше. Кто васъ билъ? Ищите! . . . Кто видалъ, какъ били?“ Одинъ студентъ разсказывалъ: Когда вели меня мимо начальника, сказалъ, „зачѣмъ бьютъ меня?“ А надзиратели отвѣчаютъ: „Никто васъ не бьетъ и не билъ никто“. Надзиратели смѣются: „Пиши пропало!“
Холодно было въ подвалѣ. Надзиратели въ суконныхъ мундирахъ ежились, говорили, что свѣжо, а нѣкоторые успѣли запастись фуфайками подъ мундиръ. Начальство распорядилось открыть кладовую съ теплой одеждой, и многіе понадѣвали шубы. А мы, связанные по рукамъ и ногамъ, валялись на полу въ изодранныхъ рубашкахъ. Кто-то просилъ принести пиджакъ, но ему отвѣтили, что „не приказано“, и утѣшили, что и тѣхъ, кто былъ въ „пинжакѣ“ раздѣли. Только теперь я почувствовалъ, насколько я избитъ. Голова нестерпимо болѣла, шумъ въ ушахъ. Но самое главное, я не могъ вздохнуть. Изъ канавы рѣзко дуло. Меня перевернули на спину, и я голыми лопатками лежалъ на желѣзной плитѣ.
Долго тянулась эта ночь. Ты помнишь, какъ смерзъ ты въ лѣтнемъ пальто въ саду? Эта ночь была холоднѣй. Въ подвалѣ не вездѣ были рамы. Я лежалъ между канавой и вентиляторомъ, который подавалъ воздухъ на все зданіе.
Утромъ въ 6 ч. смѣнились надзиратели, а часовъ въ 11 насъ стали поочередно уводить. Развязали, наконецъ, меня. Подняли на ноги, но я опять упалъ, — тогда меня повели. Наверху я коекакъ самъ пошелъ. Все было, какъ въ туманѣ. Начальникъ объявилъ, что лишаетъ меня на мѣсяцъ свиданій, отправляетъ на 7 сутокъ въ карцеръ па хлѣбъ и воду. Блеснула мучительная мысль, что ты, вѣдь, вчера долженъ былъ пріѣхать, по-моему разсчету, что хотъ бы Женю могъ уговорить домой уѣхать. Но я ничего не сказалъ, не былъ въ состояніи говорить. Подъ конвоемъ отвели меня въ темную камеру, гдѣ не было ни стола, ни стула, а кровать была обернута къ стѣнѣ и замкнута. Я легъ на асфальтовый полъ. Поставили воду и хлѣбъ. Я выпилъ воды, но ѣсть не могъ. На другой день я опять лежалъ на полу и ничего ѣсть не могъ. На третій день пришелъ начальникъ и сказалъ, что ты пріѣхалъ. Я просилъ о свиданіи. Говорилъ, что нужно уговорить жену уѣхать домой, но онъ отказалъ. Прислалъ доктора. Докторъ распорядился давать горячую пищу и спрашивалъ, гдѣ меня били — въ камерѣ или въ подвалѣ. Распорядился также открыть постель на четвертый день, когда я, принимая пищу черезъ дверную форточку, упалъ на полъ, и его позвали.
Опять пришелъ начальникъ и спросилъ, хочу ли я къ тебѣ на свиданіе. Меня поразило это. Я спросилъ его, почему онъ въ этомъ сомнѣвается. Я разсказалъ, за что и какъ меня избили. Онъ говорилъ что-то о бунтѣ, о томъ, что трудно отличать сопротивлявшихся отъ прочихъ, и т. д. Я предложилъ ему справиться у его помощника и надзирателей, кричалъ ли я, подчинялся и т. д. Онъ самъ подтвердилъ, что въ спискѣ „крикуновъ“ меня не было. Выло замѣтно, что ты произвелъ почему-то на него внушительное впечатлѣніе, и какъ будто онъ понялъ, что хватилъ въ этой исторіи черезъ край, хотя распоряжался всѣмъ 11-го іюня кто-то другой, повидимому, именно тюремный инспекторъ, стоявшій внизу. Онъ очень волновался по дорогѣ, говорилъ, какъ трудно примѣнять такія мѣры къ людямъ интеллигентнымъ. Начиналъ говорить, но не кончалъ. Я понялъ, что онъ хотѣлъ взять слово съ меня, что я тебѣ ни слова не скажу о побоищѣ, но, повидимому, де рѣшался. Раньше на свиданіяхъ не было офицера — въ дверяхъ только стоялъ надзиратель. Мнѣ кажется, что онъ думалъ о томъ, что ты можешь подать жалобу, пойти къ прокурору окружного суда. А, вѣдь, у юристовъ съ администраторами такъ часты столкновенія. И стоитъ взглянуть на тебя и поговорить, чтобы понять, что ты многаго можешь добиться, если захочешь. А ты, вѣдь, человѣкъ независимый и, онъ видитъ, вполнѣ благонадежный. Изъ допроса здѣсь знаютъ, что отецъ мой человѣкъ богатый (на допросѣ здѣсь меня заставили оцѣнить твое состояніе, я, быть можетъ, переоцѣнилъ его). Когда я лежалъ избитый и связанный, я тогда думалъ жаловаться. Но только сегодня возвратили мнѣ письменныя принадлежности и пр. и перевели въ свѣтлую камеру. Здѣсь въ тюрьмѣ мы не лишены права жалобъ п прошеній куда угодно. Думаю, не только карой былъ карцеръ и лишеніе свиданій, а выиграть время нужно тоже. Жалоба не влечетъ никакихъ послѣдствій за собой, даже если она неосновательна. А у меня есть основанія. Даже воровъ и убійцъ не приговариваютъ къ тѣлесной расправѣ. Относительно меня даже самъ начальникъ подтвердилъ, что меня не было въ спискѣ „крикуновъ“, и это лучшій предлогъ для жалобы. Ни одинъ надзиратель не пожалуется на мои дерзости или какое-нибудь неповиновеніе. Сопротивленія здѣшнимъ властямъ я ни въ чемъ не оказывалъ.
По всей тюрьмѣ стонъ стоялъ. Меня ввели въ подвалъ и опять посыпались удары. Я спросилъ: „мало еще избили?“ Мнѣ скрутили ноги и руки и бросили на полъ около канавы.
Стукнула дверь, послышался топотъ и раздался душу раздирающій крикъ: „Ой, не бейте, ой-ой!“ и неслись гулкіе удары, видно, въ грудь или по спинѣ. „Бери за горло! . . . Убью! . . . Молчи!“ Заглушенное рыданіе перешло въ хрипѣніе. Кого-то пронесли и надзиратель черезъ нѣсколько минутъ велѣлъ принести воды.
Черезъ каждыя 10—15 минутъ открывалась дверь. Опять сыпались удары, опять отчаянные крики: „Убейте лучше!“ „Ой-ой, за что?!“ Это было еще хуже, чѣмъ когда самого били. Я лежалъ лицомъ въ пыли, пыль попадала въ горло. Но и безъ того я не могъ дышать — ни вздохнуть, ни выдохнуть. А при этихъ крикахъ что-то схватывало меня за горло и разгибало.
Наконецъ, крики утихли. Иногда только раздавались стоны да связанныхъ переносили, размѣщали подальше другъ отъ друга. Я собрался съ голосомъ и попросилъ, чтобы меня не шевелили. Надзиратель съ моей галлереи узналъ меня. „И Вы тутъ?... Здорово побили?... А не надо кричать было“, сказалъ онъ. „Да, вѣдь, я не кричалъ. За что же меня-то избили?“ — „Меня не было при этомъ дѣлѣ“, отвѣтилъ онъ. „Развѣ я былъ грубъ съ Вами? Слыхали-ли Вы, чтобы я даже переговаривался?“ — „Нѣтъ, не замѣчалъ“, и пошелъ къ старшему надзирателю, сталъ что-то говорить, и тотъ записалъ мою фамилію. Но тому было не до того, онъ кричалъ: „Туже локти стягивай! Мать ихъ такъ, бродяги, дармоѣды“. „Я не бродяга, я 11 лѣтъ на государственной службѣ“, отозвался мой сосѣдъ, „и попалъ-то сюда по недоразумѣнію“. Мимо меня пронесли еще одного писателя съ большой бородой, редактора отдѣла въ толстомъ журналѣ. Говорили, что здѣсь же въ карцерѣ лежитъ страшно избитый врачъ. Надъ нашими головами раздалось пѣніе „Отче нашъ“ и вечернихъ молитвъ. А надзиратели болтали за чаемъ: „Пропаганду черезъ окна пущаютъ“. . . . „Упарился, вся рубаха. . . .“ „Насъ надзирателей согнали 106 человѣкъ — какое сопротивленіе они могутъ оказать?“, доносилось до меня. Обращались они къ
связаннымъ: „Что добунтовались?“ Другіе объяснили, что они ни при чемъ: „Распоряженіе такое вышло, чтобы бить“. Нѣкоторые обѣщали жаловаться, а надзиратели хохотали. „Пропало все ваше. Кто васъ билъ? Ищите! . . . Кто видалъ, какъ били?“ Одинъ студентъ разсказывалъ: Когда вели меня мимо начальника, сказалъ, „зачѣмъ бьютъ меня?“ А надзиратели отвѣчаютъ: „Никто васъ не бьетъ и не билъ никто“. Надзиратели смѣются: „Пиши пропало!“
Холодно было въ подвалѣ. Надзиратели въ суконныхъ мундирахъ ежились, говорили, что свѣжо, а нѣкоторые успѣли запастись фуфайками подъ мундиръ. Начальство распорядилось открыть кладовую съ теплой одеждой, и многіе понадѣвали шубы. А мы, связанные по рукамъ и ногамъ, валялись на полу въ изодранныхъ рубашкахъ. Кто-то просилъ принести пиджакъ, но ему отвѣтили, что „не приказано“, и утѣшили, что и тѣхъ, кто былъ въ „пинжакѣ“ раздѣли. Только теперь я почувствовалъ, насколько я избитъ. Голова нестерпимо болѣла, шумъ въ ушахъ. Но самое главное, я не могъ вздохнуть. Изъ канавы рѣзко дуло. Меня перевернули на спину, и я голыми лопатками лежалъ на желѣзной плитѣ.
Долго тянулась эта ночь. Ты помнишь, какъ смерзъ ты въ лѣтнемъ пальто въ саду? Эта ночь была холоднѣй. Въ подвалѣ не вездѣ были рамы. Я лежалъ между канавой и вентиляторомъ, который подавалъ воздухъ на все зданіе.
Утромъ въ 6 ч. смѣнились надзиратели, а часовъ въ 11 насъ стали поочередно уводить. Развязали, наконецъ, меня. Подняли на ноги, но я опять упалъ, — тогда меня повели. Наверху я коекакъ самъ пошелъ. Все было, какъ въ туманѣ. Начальникъ объявилъ, что лишаетъ меня на мѣсяцъ свиданій, отправляетъ на 7 сутокъ въ карцеръ па хлѣбъ и воду. Блеснула мучительная мысль, что ты, вѣдь, вчера долженъ былъ пріѣхать, по-моему разсчету, что хотъ бы Женю могъ уговорить домой уѣхать. Но я ничего не сказалъ, не былъ въ состояніи говорить. Подъ конвоемъ отвели меня въ темную камеру, гдѣ не было ни стола, ни стула, а кровать была обернута къ стѣнѣ и замкнута. Я легъ на асфальтовый полъ. Поставили воду и хлѣбъ. Я выпилъ воды, но ѣсть не могъ. На другой день я опять лежалъ на полу и ничего ѣсть не могъ. На третій день пришелъ начальникъ и сказалъ, что ты пріѣхалъ. Я просилъ о свиданіи. Говорилъ, что нужно уговорить жену уѣхать домой, но онъ отказалъ. Прислалъ доктора. Докторъ распорядился давать горячую пищу и спрашивалъ, гдѣ меня били — въ камерѣ или въ подвалѣ. Распорядился также открыть постель на четвертый день, когда я, принимая пищу черезъ дверную форточку, упалъ на полъ, и его позвали.
Опять пришелъ начальникъ и спросилъ, хочу ли я къ тебѣ на свиданіе. Меня поразило это. Я спросилъ его, почему онъ въ этомъ сомнѣвается. Я разсказалъ, за что и какъ меня избили. Онъ говорилъ что-то о бунтѣ, о томъ, что трудно отличать сопротивлявшихся отъ прочихъ, и т. д. Я предложилъ ему справиться у его помощника и надзирателей, кричалъ ли я, подчинялся и т. д. Онъ самъ подтвердилъ, что въ спискѣ „крикуновъ“ меня не было. Выло замѣтно, что ты произвелъ почему-то на него внушительное впечатлѣніе, и какъ будто онъ понялъ, что хватилъ въ этой исторіи черезъ край, хотя распоряжался всѣмъ 11-го іюня кто-то другой, повидимому, именно тюремный инспекторъ, стоявшій внизу. Онъ очень волновался по дорогѣ, говорилъ, какъ трудно примѣнять такія мѣры къ людямъ интеллигентнымъ. Начиналъ говорить, но не кончалъ. Я понялъ, что онъ хотѣлъ взять слово съ меня, что я тебѣ ни слова не скажу о побоищѣ, но, повидимому, де рѣшался. Раньше на свиданіяхъ не было офицера — въ дверяхъ только стоялъ надзиратель. Мнѣ кажется, что онъ думалъ о томъ, что ты можешь подать жалобу, пойти къ прокурору окружного суда. А, вѣдь, у юристовъ съ администраторами такъ часты столкновенія. И стоитъ взглянуть на тебя и поговорить, чтобы понять, что ты многаго можешь добиться, если захочешь. А ты, вѣдь, человѣкъ независимый и, онъ видитъ, вполнѣ благонадежный. Изъ допроса здѣсь знаютъ, что отецъ мой человѣкъ богатый (на допросѣ здѣсь меня заставили оцѣнить твое состояніе, я, быть можетъ, переоцѣнилъ его). Когда я лежалъ избитый и связанный, я тогда думалъ жаловаться. Но только сегодня возвратили мнѣ письменныя принадлежности и пр. и перевели въ свѣтлую камеру. Здѣсь въ тюрьмѣ мы не лишены права жалобъ п прошеній куда угодно. Думаю, не только карой былъ карцеръ и лишеніе свиданій, а выиграть время нужно тоже. Жалоба не влечетъ никакихъ послѣдствій за собой, даже если она неосновательна. А у меня есть основанія. Даже воровъ и убійцъ не приговариваютъ къ тѣлесной расправѣ. Относительно меня даже самъ начальникъ подтвердилъ, что меня не было въ спискѣ „крикуновъ“, и это лучшій предлогъ для жалобы. Ни одинъ надзиратель не пожалуется на мои дерзости или какое-нибудь неповиновеніе. Сопротивленія здѣшнимъ властямъ я ни въ чемъ не оказывалъ.