вомъ о поданной мною царю запискѣ. Я безусловно присоединяюсь къ Вашимъ замѣчаніямъ и общему выводу о значеніи этой „литературы всеподданнѣйшихъ увѣщаній“. Но не откажите въ любезности дать мнѣ возможность объясниться на страницахъ глубокочтимаго мною „Освобожденія“ по поводу содержанія записки и мотивовъ, вызвавшихъ подачу ея.
Дѣло въ томъ, что въ началѣ апрѣля прошлаго 1902 года я, при совершенно исключительныхъ обстоятельствахъ, о которыхъ, къ сожалѣнію, нельзя теперь писать, получилъ возможность подать записку царю подъ условіемъ, однако, что она пройдетъ цензуру тѣхъ лицъ, которыя будутъ способствовать доставленію ея. Признаться, долго я колебался: тѣ соображенія, которыя Вы такъ краснорѣчиво изложили въ замѣчаніяхъ по поводу записокъ, бывшихъ въ Вашихъ рукахъ, и мнѣ приходили въ голову, и я мало, очень мало вѣрилъ въ какое бы то ни было значеніе и вліяніе подобныхъ писаній къ этому безвольному и ограниченному, несмотря на всю свою неограниченность, человѣку. Да и какъ-то не хотѣлось унижаться передъ нимъ. Но соблазнъ ужъ очень былъ великъ: это былъ самый разгаръ южныхъ аграрныхъ и рабочихъ волненій; арестовъ среди молодежи была тьма; на душѣ было тяжко и совѣстно за свое сидѣніе, сложа руки, при этихъ ужасахъ прошлогодней весны. А тутъ было такъ легко вѣрить, что хоть слабый крикъ протеста, но все же протеста, дойдетъ до слуха, такъ прочно запаяннаго. Мнѣ говорили, что какъ разъ теперь-де настроеніе, когда за крестьянъ, рабочихъ и молодежь, если не очень налегать, можно хоть что-нибудь сказать, и есть твердая увѣренность, что сказанное будетъ прочитано этимъ человѣкомъ, которому прямо-таки не даютъ ничего путнаго прочитать. Конечно, я въ запискѣ своей говорилъ ему и о земствѣ, и о политическомъ положеніи страны, говорилъ и о грозно наступающей тяжкой борьбѣ общества съ правительствомъ. Но содѣйствовавшіе мнѣ категорически потребовали удаленія всего этого изъ записки, настаивая на сохраненіи особаго тона ея и содержанія хоть въ тѣхъ предѣлахъ, въ какихъ опа подана, при чемъ именно о студенческихъ движеніяхъ было рѣшено писать лишь въ такомъ освѣщеніи, какое имъ дано, въ надеждѣ хоть этимъ путемъ повліять на облегченіе участи десятковъ арестованныхъ и сотенъ исключенныхъ. Пришлось подчиниться и этому — лишь бы посодѣйствовали доставленію хоть какого-нибудь протеста. Вотъ поводы и обстоятельства, при которыхъ эта записка моя была подана. Насколько мнѣ извѣстно, она была вручена, и доказательствомъ „милостиваго“ отношенія послужило то, что меня не „тронули“. Но, конечно, никакого практическаго результата она не имѣла.
И вотъ прошло 1 1/2 года. Я, какъ и всѣ, ясно вижу, чего можно ждать отъ человѣка, всецѣло служащаго игрушкой въ рукахъ гг. Плеве, Витте, Мещерскаго и т. п.
Для русскаго общества нѣтъ другихъ средствъ добиться свободы, кромѣ борьбы, и другихъ надеждъ, кромѣ тѣхъ, какія можетъ осуществить лишь побѣда, хоть и купленная дорогою цѣною. Эта клика, окружающая шатающійся тронъ, за который слабыми руками цѣпляется больной человѣкъ, ничѣмъ инымъ не будетъ удалена, кромѣ метлы, которую надо, наконецъ, русскому народу и его вождямъ взять крѣпко въ руки, чтобы вымести ею безпощадно весь этотъ мусоръ.
Авторъ одного изъ безплодныхъ „всеподданнѣйшихъ увѣщаній“.
Варшавская цитадель.
Знаете ли вы особенность этой цитадели? Она воздвигнута не для защиты Варшавы отъ подступающаго къ ней непріятеля, а для того, чтобы изъ нея обстрѣливать мятежный городъ. Вотъ выразительный символъ для положенія, создаваемаго русской арміи нашими бюрократическими властителями. Русская армія въ ихъ мысли должна служить прежде всего не для защиты Россіи отъ возможныхъ внѣшнихъ нападеній, а для защиты правительства отъ Россіи. Эта ея обязанность на оффиціальномъ языкѣ именуется долгомъ службы царю и отечеству.
Казалось бы, для этой цѣли преторіанскія гвардіи и отряды янычаръ представляются гораздо болѣе подходящими, чѣмъ армія, образуемая путемъ всеобщей воинской повинности, но здѣсь уже приходится слѣдовать за вѣкомъ. Есть столько, впрочемъ, испытанныхъ средствъ сохранить эту военную силу: можно по мановенію руки великаго визиря — всемогущаго министра внутреннихъ дѣлъ — послать ее громить русскіе города и русскія деревни и можно при этомъ даже утвердить за собой въ иностранномъ мнѣніи репутацію отмѣннаго миролюбія: войска должны оставаться въ предѣлахъ границы — имъ много дѣла и дома. Мы глубоко убѣждены и не можемъ не вѣрить, чтобы среди мыслящей части русской арміи не чувствовался весь трагизмъ ея положенія. Она берется изъ народа, это дань, которую послѣдній платитъ своими дѣтьми и средствами на содержаніе націо
нальной обороны. Неужели можно мириться съ мыслью, что народъ здѣсь выковываетъ самъ для себя цѣпи? Неужели чувство кровной связи съ родиной, какъ бы оно ни заглушалось извращенными понятіями и вкорененными предразсудками, не заговоритъ въ концѣ концовъ съ непреодолимой силой? Оно заговорило, и, сколь ни малочисленны представители арміи, выступившіе съ недавними прокламаціями, будемъ ихъ привѣтствовать, какъ нашихъ собратьевъ и истинныхъ сыновъ своей родины. Міръ военный и міръ невоенный отдѣляются сугубой присягой служенія царю и отечеству, которую даютъ всѣ принадлежащіе къ арміи, и ради выполненія которой предписывается не щадить самыхъ близкихъ связей. Мы говоримъ : сугубая, ибо по оффиціальной теоріи назначеніе всѣхъ русскихъ подданныхъ состоитъ въ служеніи престолу и отечеству. Что такое отечество — это не совсѣмъ ясно: не то совокупность жителей Россійской имперіи, не то еще что-то; по что такое престолъ, это всѣмъ слишкомъ хорошо извѣстно: это главный штабъ петербургской бюрократіи, которая съ успѣхомъ драпируется въ мантію древне-русскаго самодержавія — это гг. Плеве, Витте и прочія знакомыя все имена, а въ глубинѣ ихъ толпы самъ самодержавный, свыше помазанный плѣнникъ. Но эта магическая формула служенія престолу г. Плеве и т. п. для военныхъ окружена особенной таинственностью и волшебной силой; нарушеніе ея карается со всей безпощадностью.
Оставпмъ въ сторонѣ, однако, эти обветшалыя формулы, которыхъ не принимаютъ въ серьезъ даже въ самыхъ консервативныхъ, но не утратившихъ вкуса и приличія кругахъ. Да и относительно самой русской бюрократіи думать, что она не только устами, но и сердцемъ исповѣдуетъ божественность самодержавной власти и святость византійскаго раболѣпства, значитъ быть слишкомъ низкаго и несправедливаго мнѣнія объ ея умственныхъ способностяхъ. Не этимъ опредѣляется истинная обязанность арміи передъ націей. Каковы бы ни были слова присяги, которую повторяютъ устами офицеры и солдаты, — эти слова не измѣняютъ истинной, хотя и молчаливой присяги, которую они должны дать народу.
Европейскій милитаризмъ далеко не пережитъ и по всѣмъ признакамъ нѣтъ даже вѣроятности, чтобы онъ въ ближайшемъ будущемъ пошелъ на убыль. Вѣроятно, еще долгое время Россіи суждено имѣть внушительную постоянную армію, служащую цѣлямъ національной обороны, и, разъ такая необходимость существуетъ, всеобщая воинская повинность есть единственно практичная и наиболѣе справедливая система. При истинно демократическомъ государственномъ устройствѣ всеобщая воинская повинность можетъ даже предохранять отъ пароксизмовъ имперіалистической горячки и отъ безразсудныхъ вооруженій. Но эта система приноситъ свои плоды лишь при одномъ необходимомъ условіи: наличности политической свободы. Лишь при ней армія можетъ пріобрѣсти дѣйствительный народный характеръ, лишь при ней народу можетъ быть дано извѣстное ручательство, что средства и кровь его дѣтей не будутъ растрачиваться по безконтрольному произволу случайныхъ обладателей власти на сегодняшній день. Если драгоцѣнно право гражданина хотя бы косвеннымъ образомъ, путемъ выбора представителей, участвовать въ опредѣленіи государственныхъ расходовъ и выработкѣ законовъ, то не менѣе драгоцѣнно въ нравственномъ смыслѣ его право слѣдить за тѣмъ, чтобы вооруженная сила націи не употреблялась въ цѣляхъ, не имѣющихъ ничего общаго съ народнымъ благомъ. Не то при самодержавномъ режимѣ. Кто не видитъ, что въ самой присягѣ на вѣрность престолу и отечеству есть вопіющее противорѣчіе? Если престолъ есть первое, а отечество — второе, это значитъ, что за арміей не признается ея основного народнаго характера, это значитъ, что въ случаѣ столкновенія между властью и народомъ она должна итти съ властью противъ народа. Скажутъ, что это софизмъ, что во всѣхъ государствахъ армія находится въ распоряженіи правительства. Извѣстныя обращенія императора Вильгельма къ солдатамъ могли бы быть произнесены не только въ Германіи, а также хотя бы, напр., на Исакіевской площади: и для германскаго императора первый долгъ арміи охранять монарха. Но ни въ одной странѣ съ режимомъ политической свободы невозможенъ такой хроническій антагонизмъ правительства и народа, какъ у пасъ. Тамъ этотъ антагонизмъ выходитъ изъ формъ легальной борьбы въ рѣдкіе дни революціи: у насъ онъ составляетъ чуть не главное содержаніе ежедневной жизни страны. Тамъ монархъ и общественное мнѣніе не стоятъ, отдѣленные непроходимой бюрократической стѣной, и надъ всей жизнью страны не царитъ вынужденное зловѣщее молчаніе. Присяга престолу и отечеству, какъ она понимается у насъ, предполагаетъ чудовищную идолопоклонническую мысль, будто не монархъ существуетъ для народа, будто не онъ есть первый слуга націи, а обратно. Нѣтъ идеи, болѣе деморализующей монархіи и, въ концѣ концовъ, болѣе опасной для ея прочности. Она идетъ на пользу лишь корыстной и самоуправной бюрократической клики, плѣненія которою не избѣгаетъ, въ концѣ концовъ, ни одна абсолютная монархія. Она даетъ ей воз
Дѣло въ томъ, что въ началѣ апрѣля прошлаго 1902 года я, при совершенно исключительныхъ обстоятельствахъ, о которыхъ, къ сожалѣнію, нельзя теперь писать, получилъ возможность подать записку царю подъ условіемъ, однако, что она пройдетъ цензуру тѣхъ лицъ, которыя будутъ способствовать доставленію ея. Признаться, долго я колебался: тѣ соображенія, которыя Вы такъ краснорѣчиво изложили въ замѣчаніяхъ по поводу записокъ, бывшихъ въ Вашихъ рукахъ, и мнѣ приходили въ голову, и я мало, очень мало вѣрилъ въ какое бы то ни было значеніе и вліяніе подобныхъ писаній къ этому безвольному и ограниченному, несмотря на всю свою неограниченность, человѣку. Да и какъ-то не хотѣлось унижаться передъ нимъ. Но соблазнъ ужъ очень былъ великъ: это былъ самый разгаръ южныхъ аграрныхъ и рабочихъ волненій; арестовъ среди молодежи была тьма; на душѣ было тяжко и совѣстно за свое сидѣніе, сложа руки, при этихъ ужасахъ прошлогодней весны. А тутъ было такъ легко вѣрить, что хоть слабый крикъ протеста, но все же протеста, дойдетъ до слуха, такъ прочно запаяннаго. Мнѣ говорили, что какъ разъ теперь-де настроеніе, когда за крестьянъ, рабочихъ и молодежь, если не очень налегать, можно хоть что-нибудь сказать, и есть твердая увѣренность, что сказанное будетъ прочитано этимъ человѣкомъ, которому прямо-таки не даютъ ничего путнаго прочитать. Конечно, я въ запискѣ своей говорилъ ему и о земствѣ, и о политическомъ положеніи страны, говорилъ и о грозно наступающей тяжкой борьбѣ общества съ правительствомъ. Но содѣйствовавшіе мнѣ категорически потребовали удаленія всего этого изъ записки, настаивая на сохраненіи особаго тона ея и содержанія хоть въ тѣхъ предѣлахъ, въ какихъ опа подана, при чемъ именно о студенческихъ движеніяхъ было рѣшено писать лишь въ такомъ освѣщеніи, какое имъ дано, въ надеждѣ хоть этимъ путемъ повліять на облегченіе участи десятковъ арестованныхъ и сотенъ исключенныхъ. Пришлось подчиниться и этому — лишь бы посодѣйствовали доставленію хоть какого-нибудь протеста. Вотъ поводы и обстоятельства, при которыхъ эта записка моя была подана. Насколько мнѣ извѣстно, она была вручена, и доказательствомъ „милостиваго“ отношенія послужило то, что меня не „тронули“. Но, конечно, никакого практическаго результата она не имѣла.
И вотъ прошло 1 1/2 года. Я, какъ и всѣ, ясно вижу, чего можно ждать отъ человѣка, всецѣло служащаго игрушкой въ рукахъ гг. Плеве, Витте, Мещерскаго и т. п.
Для русскаго общества нѣтъ другихъ средствъ добиться свободы, кромѣ борьбы, и другихъ надеждъ, кромѣ тѣхъ, какія можетъ осуществить лишь побѣда, хоть и купленная дорогою цѣною. Эта клика, окружающая шатающійся тронъ, за который слабыми руками цѣпляется больной человѣкъ, ничѣмъ инымъ не будетъ удалена, кромѣ метлы, которую надо, наконецъ, русскому народу и его вождямъ взять крѣпко въ руки, чтобы вымести ею безпощадно весь этотъ мусоръ.
Авторъ одного изъ безплодныхъ „всеподданнѣйшихъ увѣщаній“.
Варшавская цитадель.
Знаете ли вы особенность этой цитадели? Она воздвигнута не для защиты Варшавы отъ подступающаго къ ней непріятеля, а для того, чтобы изъ нея обстрѣливать мятежный городъ. Вотъ выразительный символъ для положенія, создаваемаго русской арміи нашими бюрократическими властителями. Русская армія въ ихъ мысли должна служить прежде всего не для защиты Россіи отъ возможныхъ внѣшнихъ нападеній, а для защиты правительства отъ Россіи. Эта ея обязанность на оффиціальномъ языкѣ именуется долгомъ службы царю и отечеству.
Казалось бы, для этой цѣли преторіанскія гвардіи и отряды янычаръ представляются гораздо болѣе подходящими, чѣмъ армія, образуемая путемъ всеобщей воинской повинности, но здѣсь уже приходится слѣдовать за вѣкомъ. Есть столько, впрочемъ, испытанныхъ средствъ сохранить эту военную силу: можно по мановенію руки великаго визиря — всемогущаго министра внутреннихъ дѣлъ — послать ее громить русскіе города и русскія деревни и можно при этомъ даже утвердить за собой въ иностранномъ мнѣніи репутацію отмѣннаго миролюбія: войска должны оставаться въ предѣлахъ границы — имъ много дѣла и дома. Мы глубоко убѣждены и не можемъ не вѣрить, чтобы среди мыслящей части русской арміи не чувствовался весь трагизмъ ея положенія. Она берется изъ народа, это дань, которую послѣдній платитъ своими дѣтьми и средствами на содержаніе націо
нальной обороны. Неужели можно мириться съ мыслью, что народъ здѣсь выковываетъ самъ для себя цѣпи? Неужели чувство кровной связи съ родиной, какъ бы оно ни заглушалось извращенными понятіями и вкорененными предразсудками, не заговоритъ въ концѣ концовъ съ непреодолимой силой? Оно заговорило, и, сколь ни малочисленны представители арміи, выступившіе съ недавними прокламаціями, будемъ ихъ привѣтствовать, какъ нашихъ собратьевъ и истинныхъ сыновъ своей родины. Міръ военный и міръ невоенный отдѣляются сугубой присягой служенія царю и отечеству, которую даютъ всѣ принадлежащіе къ арміи, и ради выполненія которой предписывается не щадить самыхъ близкихъ связей. Мы говоримъ : сугубая, ибо по оффиціальной теоріи назначеніе всѣхъ русскихъ подданныхъ состоитъ въ служеніи престолу и отечеству. Что такое отечество — это не совсѣмъ ясно: не то совокупность жителей Россійской имперіи, не то еще что-то; по что такое престолъ, это всѣмъ слишкомъ хорошо извѣстно: это главный штабъ петербургской бюрократіи, которая съ успѣхомъ драпируется въ мантію древне-русскаго самодержавія — это гг. Плеве, Витте и прочія знакомыя все имена, а въ глубинѣ ихъ толпы самъ самодержавный, свыше помазанный плѣнникъ. Но эта магическая формула служенія престолу г. Плеве и т. п. для военныхъ окружена особенной таинственностью и волшебной силой; нарушеніе ея карается со всей безпощадностью.
Оставпмъ въ сторонѣ, однако, эти обветшалыя формулы, которыхъ не принимаютъ въ серьезъ даже въ самыхъ консервативныхъ, но не утратившихъ вкуса и приличія кругахъ. Да и относительно самой русской бюрократіи думать, что она не только устами, но и сердцемъ исповѣдуетъ божественность самодержавной власти и святость византійскаго раболѣпства, значитъ быть слишкомъ низкаго и несправедливаго мнѣнія объ ея умственныхъ способностяхъ. Не этимъ опредѣляется истинная обязанность арміи передъ націей. Каковы бы ни были слова присяги, которую повторяютъ устами офицеры и солдаты, — эти слова не измѣняютъ истинной, хотя и молчаливой присяги, которую они должны дать народу.
Европейскій милитаризмъ далеко не пережитъ и по всѣмъ признакамъ нѣтъ даже вѣроятности, чтобы онъ въ ближайшемъ будущемъ пошелъ на убыль. Вѣроятно, еще долгое время Россіи суждено имѣть внушительную постоянную армію, служащую цѣлямъ національной обороны, и, разъ такая необходимость существуетъ, всеобщая воинская повинность есть единственно практичная и наиболѣе справедливая система. При истинно демократическомъ государственномъ устройствѣ всеобщая воинская повинность можетъ даже предохранять отъ пароксизмовъ имперіалистической горячки и отъ безразсудныхъ вооруженій. Но эта система приноситъ свои плоды лишь при одномъ необходимомъ условіи: наличности политической свободы. Лишь при ней армія можетъ пріобрѣсти дѣйствительный народный характеръ, лишь при ней народу можетъ быть дано извѣстное ручательство, что средства и кровь его дѣтей не будутъ растрачиваться по безконтрольному произволу случайныхъ обладателей власти на сегодняшній день. Если драгоцѣнно право гражданина хотя бы косвеннымъ образомъ, путемъ выбора представителей, участвовать въ опредѣленіи государственныхъ расходовъ и выработкѣ законовъ, то не менѣе драгоцѣнно въ нравственномъ смыслѣ его право слѣдить за тѣмъ, чтобы вооруженная сила націи не употреблялась въ цѣляхъ, не имѣющихъ ничего общаго съ народнымъ благомъ. Не то при самодержавномъ режимѣ. Кто не видитъ, что въ самой присягѣ на вѣрность престолу и отечеству есть вопіющее противорѣчіе? Если престолъ есть первое, а отечество — второе, это значитъ, что за арміей не признается ея основного народнаго характера, это значитъ, что въ случаѣ столкновенія между властью и народомъ она должна итти съ властью противъ народа. Скажутъ, что это софизмъ, что во всѣхъ государствахъ армія находится въ распоряженіи правительства. Извѣстныя обращенія императора Вильгельма къ солдатамъ могли бы быть произнесены не только въ Германіи, а также хотя бы, напр., на Исакіевской площади: и для германскаго императора первый долгъ арміи охранять монарха. Но ни въ одной странѣ съ режимомъ политической свободы невозможенъ такой хроническій антагонизмъ правительства и народа, какъ у пасъ. Тамъ этотъ антагонизмъ выходитъ изъ формъ легальной борьбы въ рѣдкіе дни революціи: у насъ онъ составляетъ чуть не главное содержаніе ежедневной жизни страны. Тамъ монархъ и общественное мнѣніе не стоятъ, отдѣленные непроходимой бюрократической стѣной, и надъ всей жизнью страны не царитъ вынужденное зловѣщее молчаніе. Присяга престолу и отечеству, какъ она понимается у насъ, предполагаетъ чудовищную идолопоклонническую мысль, будто не монархъ существуетъ для народа, будто не онъ есть первый слуга націи, а обратно. Нѣтъ идеи, болѣе деморализующей монархіи и, въ концѣ концовъ, болѣе опасной для ея прочности. Она идетъ на пользу лишь корыстной и самоуправной бюрократической клики, плѣненія которою не избѣгаетъ, въ концѣ концовъ, ни одна абсолютная монархія. Она даетъ ей воз