ИСКУССТВО ОДЕВАТЬ
Рисунок А. Успенского
В некоторые селькоопы Украины из мануфактуры присланы только детские костюмчики.
(„Известия ).
ЖАЛОБЩИК
Он с таким остервенением ковырял в носу, что я опасался, как бы он не сорвал крыло ноздри. Собственно, мне то — что: ему ходить с однокрылым носом, не мне, но, просто, по человечеству, я и заметил:
— Полегче, товарищ, так можно за одну минуту удовольствия на всю жизнь калекой остаться!
— Задумался сильно, — сказал он, освободив крыло. — О чем это?
Он подсел ко мне и сказал:
— В очереди я, в кооперативе. Тихонько так и двигаемся вперед. Ясно: ворчим на медленность отпуска, хотя и понимаем, что и у служащего прилавка всего-то две руки и ему не разорваться. Но так уж заведено — ворчать. Прекрасно. Мы ворчим, он отпускает: каждый, значит, своим занят. Так? — Так.
— Хорошо. Вдруг, полное нарушение очереди. Что такое? А такое—его не то свояченница, не то дама сердца. Ну, он, продавец, к ней и потянулся, ей вне очереди и стал отпускать. Она, конечно, на всю очередь глазами плюет, а ему подмигивает так ласково. Ну, само собой, мы протестуем. Он ей отпускает, она в корзинку запихивает, а мы протестуем. Каждый, значит, своим занят. Однако, у меня под ложечкой словно петарда взорвалась:
— Подавай жалобную книгу! —кричу. И все меня одобряют.
— Напрасно волнуетесь, гражданин, — говорит внеочередная покупательница, — мне спешно на поезд 7, 20.
— Плевать, — кричу, — мне на ваш поезд, с самого паровоза, через весь состав, до буферов самого крайнего вагона,
с фонарем на подобранной переходной площадке. И не только плюю на 7. 20, а на все расписание!
— Очень даже несознательно плевать, — замечает преступный продавец, — небось, железнодорожники—члены профсоюза да и большинство пассажиров. А плевать на расписание, имеющее силу, можно сказать, декретную — и вовсе контрреволюция.
— Брось, не запугаешь! — кричу, — для контры у нас ГПУ есть, оно и разберется, а мне подай жалобную книгу!
Хорошо. Подали мне книгу, а продавец все вокруг меня интересуется, а мне никакого интересу: не могу писать. Ругаю себя, а чего-то смущен. Мусолю все карандаш, а он все тут и торчит. Очередь его зовет, а он все тут. Не то сердце у меня отходчивое, жалко, что-ли, его стало, но не пишу. „Может, —говорит, —карандашик ваш плохой, мой дам“. Молчу. „Может, --говорит, —не привыкши к письменной части, дозвольте, я за вас напишу, хоть с ваших слов, хоть со своих. Вы не сомневайтесь: я этих жалоб на себя до чорта начитался. Могу и спокойную жалобу, и с огнем написать, как говорится, с перцем .
Вертится вокруг меня. То с одной стороны, то с другой. Ну, не выдержал я: неловко уж больно, конфузно и даже бессовестно жаловаться на человека, у которого даже в голосе такое тихое раскаяние и полное к тебе внимание.
— Наше дело, —говорит, —такое, чтобы итти потребителю навстречу, чтобы видно было сразу, что кооперация—это одно, а частник совсем другое. А всякая жалоба на работника кооперации есть, в сущности, восхваление частника и подрыв самой кооперации. Думается мне, что не такая ваша психология, чтобы подрывать ее.
Сунул я ему жалобную книгу и бегом к двери.
Исидор Гуревич
Золотое детство украинской деревни или кооперация, впавшая в детство.
Рисунок А. Успенского
В некоторые селькоопы Украины из мануфактуры присланы только детские костюмчики.
(„Известия ).
ЖАЛОБЩИК
Он с таким остервенением ковырял в носу, что я опасался, как бы он не сорвал крыло ноздри. Собственно, мне то — что: ему ходить с однокрылым носом, не мне, но, просто, по человечеству, я и заметил:
— Полегче, товарищ, так можно за одну минуту удовольствия на всю жизнь калекой остаться!
— Задумался сильно, — сказал он, освободив крыло. — О чем это?
Он подсел ко мне и сказал:
— В очереди я, в кооперативе. Тихонько так и двигаемся вперед. Ясно: ворчим на медленность отпуска, хотя и понимаем, что и у служащего прилавка всего-то две руки и ему не разорваться. Но так уж заведено — ворчать. Прекрасно. Мы ворчим, он отпускает: каждый, значит, своим занят. Так? — Так.
— Хорошо. Вдруг, полное нарушение очереди. Что такое? А такое—его не то свояченница, не то дама сердца. Ну, он, продавец, к ней и потянулся, ей вне очереди и стал отпускать. Она, конечно, на всю очередь глазами плюет, а ему подмигивает так ласково. Ну, само собой, мы протестуем. Он ей отпускает, она в корзинку запихивает, а мы протестуем. Каждый, значит, своим занят. Однако, у меня под ложечкой словно петарда взорвалась:
— Подавай жалобную книгу! —кричу. И все меня одобряют.
— Напрасно волнуетесь, гражданин, — говорит внеочередная покупательница, — мне спешно на поезд 7, 20.
— Плевать, — кричу, — мне на ваш поезд, с самого паровоза, через весь состав, до буферов самого крайнего вагона,
с фонарем на подобранной переходной площадке. И не только плюю на 7. 20, а на все расписание!
— Очень даже несознательно плевать, — замечает преступный продавец, — небось, железнодорожники—члены профсоюза да и большинство пассажиров. А плевать на расписание, имеющее силу, можно сказать, декретную — и вовсе контрреволюция.
— Брось, не запугаешь! — кричу, — для контры у нас ГПУ есть, оно и разберется, а мне подай жалобную книгу!
Хорошо. Подали мне книгу, а продавец все вокруг меня интересуется, а мне никакого интересу: не могу писать. Ругаю себя, а чего-то смущен. Мусолю все карандаш, а он все тут и торчит. Очередь его зовет, а он все тут. Не то сердце у меня отходчивое, жалко, что-ли, его стало, но не пишу. „Может, —говорит, —карандашик ваш плохой, мой дам“. Молчу. „Может, --говорит, —не привыкши к письменной части, дозвольте, я за вас напишу, хоть с ваших слов, хоть со своих. Вы не сомневайтесь: я этих жалоб на себя до чорта начитался. Могу и спокойную жалобу, и с огнем написать, как говорится, с перцем .
Вертится вокруг меня. То с одной стороны, то с другой. Ну, не выдержал я: неловко уж больно, конфузно и даже бессовестно жаловаться на человека, у которого даже в голосе такое тихое раскаяние и полное к тебе внимание.
— Наше дело, —говорит, —такое, чтобы итти потребителю навстречу, чтобы видно было сразу, что кооперация—это одно, а частник совсем другое. А всякая жалоба на работника кооперации есть, в сущности, восхваление частника и подрыв самой кооперации. Думается мне, что не такая ваша психология, чтобы подрывать ее.
Сунул я ему жалобную книгу и бегом к двери.
Исидор Гуревич
Золотое детство украинской деревни или кооперация, впавшая в детство.