В ДНИ ПЕЧАЛЬНЫХ АНШЛАГОВ
Первым революционным цирком, в котором я работал, был—Самарского Губоно. В 18 году, когда жизнь в Москве уже была тяжела, многие из наших артистов потянулись в „хлебные места .
Самара! Тогда она мне казалась житницей, полной чашей. Тогда еще никто из нас не предполагал, что через два — три года Самара, Саратов и десятки других более мелких городов Поволжья и сотни тысяч прилегающих к ним деревень будут вписаны в историю русской революции и в историю величайшего в мире голода.
Впрочем, самарским циркам уже и тогда жилось далеко не блестяще: в эти героические годы правительство могло уделять зрелищам и увеселениям лишь минимальное внимание. Управление цирком передано было в руки выборных из нашей же артистической среды спецов, отнесшихся к своим обязанностям приблизительно так, как если бы они были дореволюционными хозяйчиками-антрепренерами.
Постепенно в Самарской губернии жизнь становилась тяжелее и тяжелее. С полей, из деревень и сел начали приходить страшные слухи о небывалом неурожае. На базарах, в очередях у хлебных лавок уже собирались толпы вокруг стариков крестьян, рассказывавших о сгоревших хлебах, о хлебах таких чахлых и страшных, каких они не видели за всю свою жизнь.
В эти ужасные дни, в эти страшные дни, о которых будут читать и, может быть, с трудом верить прочитанному наши внуки и правнуки, Губоно отказалось от цирка.
Губоно не могло поступить иначе. Правительство не могло выдавать нам хлебный паек, нам—артистам, когда на улицах валялись распухшие труппы детей. И мы, артисты, приняли безропотно весть о закрытии цирка, мы поняли, что иначе правительство не могло поступить. Но мы не потеряли присутствия духа и организовали коллектив, куда вошли артисты, музыканты и технический персонал. Губоно пошел нам навстречу и сдал здание цирка со всем инвентарем в аренду нашему коллективу за плату 60 пудов ржаной муки в год.
Оттого ли, что у нас давались исторические и революционные пантомимы, или оттого, что жизнь в городе в каждом доме, в каждой семье была невыносимо-тяжелой и хотелось бежать из дому куда-нибудь, зрители валом валили в наш цирк. Кассирша из вечера в вечер к третьему звонку появлялась за кулисами и со счастливым лицом произносила неизменно: „Аншлаг
„Аншлаг —для нас это звучало, как „кушать подано, обед на столе . Но мы не могли победить тифа и холеры. Каждый вечер под веселые и бодрые звуки нашего оркестра на манеж выходили тоже бодрые и веселые артисты. А за кулисами почти ежедневно в то же время, когда шло представление, до и после своих выступлений артисты сколачивали гробы и красили их черной краской.
Клоун Шафрик, стоявший со мной и с Я. Копельн во главе коллектива, был у нас старшим гробовщиком. Страшно было смотреть на его утомленное лицо, с несмытым после комического антрэ гримом, вечно склоненным над сколачиваемым десятым, двадцатым, двадцать пятым гробом. Откуда бралась у этого человека энергия, чтобы каждый вечер веселить зрителей, каждое утро рыть могилы; каждый день репетировать и каждую ночь стругать, сколачивать гробы?
Это было шесть — семь лет назад. Сегодня об этом уже можно писать. Это уже прошло. От этого осталось только щемящее чувство в сердце, только память об умерших товарищах артистах, только нестройный ряд бугорков, почти братская могила, на Самарском кладбище. Там в этом нестройном ряде— и могила моей матери, и могилы матерей, отцов, детей моих товарищей.
Сегодня об этом можно писать. И пусть прочтут те, кто был в те дни в Самаре, кто видел нас в манеже, и пусть скажут, что каждый из нас честно исполнял обязанности циркового артиста и гражданина, честно своей работой заставлял зрителей, пришедших отдохнуть на 2 — 3 часа в цирк, забыть об ужасах голода.
Самара!.. И все же с этим словом в памяти связаны и хорошие, светлые воспоминания. По 1925 год дружно и неустанно наш коллектив продолжал свою работу. Циркачи знают, как трудно одной труппе продержаться в одном городе три — четыре сезона подряд. Но наш коллектив уже не был „труппой , уже не был коллективом, это была одна дружная семья с зрителями, сродненная общим горем, общей радостью, общей работой. И память о Самаре связана со светлой памятью о товарищах артистах и о товарищах, работавших в Самарском Губисполкоме и Губоно и приходивших всегда к нам на помощь в эти тяжелые страшные годы.
Они не только приходили на помощь, они приносили нам громадную моральную поддержку, они создали в нас уверенность, что мы делаем общественнонеобходимое дело, что мы те же красноармейцы, но
не на фронте гражданской войны, а красноармейцы на фронте борьбы за бодрый дух и уверенность в победе.
В. ШЕРРОНИ
ВИТТОРИО ШЕРРОНИ
Первым революционным цирком, в котором я работал, был—Самарского Губоно. В 18 году, когда жизнь в Москве уже была тяжела, многие из наших артистов потянулись в „хлебные места .
Самара! Тогда она мне казалась житницей, полной чашей. Тогда еще никто из нас не предполагал, что через два — три года Самара, Саратов и десятки других более мелких городов Поволжья и сотни тысяч прилегающих к ним деревень будут вписаны в историю русской революции и в историю величайшего в мире голода.
Впрочем, самарским циркам уже и тогда жилось далеко не блестяще: в эти героические годы правительство могло уделять зрелищам и увеселениям лишь минимальное внимание. Управление цирком передано было в руки выборных из нашей же артистической среды спецов, отнесшихся к своим обязанностям приблизительно так, как если бы они были дореволюционными хозяйчиками-антрепренерами.
Постепенно в Самарской губернии жизнь становилась тяжелее и тяжелее. С полей, из деревень и сел начали приходить страшные слухи о небывалом неурожае. На базарах, в очередях у хлебных лавок уже собирались толпы вокруг стариков крестьян, рассказывавших о сгоревших хлебах, о хлебах таких чахлых и страшных, каких они не видели за всю свою жизнь.
В эти ужасные дни, в эти страшные дни, о которых будут читать и, может быть, с трудом верить прочитанному наши внуки и правнуки, Губоно отказалось от цирка.
Губоно не могло поступить иначе. Правительство не могло выдавать нам хлебный паек, нам—артистам, когда на улицах валялись распухшие труппы детей. И мы, артисты, приняли безропотно весть о закрытии цирка, мы поняли, что иначе правительство не могло поступить. Но мы не потеряли присутствия духа и организовали коллектив, куда вошли артисты, музыканты и технический персонал. Губоно пошел нам навстречу и сдал здание цирка со всем инвентарем в аренду нашему коллективу за плату 60 пудов ржаной муки в год.
Оттого ли, что у нас давались исторические и революционные пантомимы, или оттого, что жизнь в городе в каждом доме, в каждой семье была невыносимо-тяжелой и хотелось бежать из дому куда-нибудь, зрители валом валили в наш цирк. Кассирша из вечера в вечер к третьему звонку появлялась за кулисами и со счастливым лицом произносила неизменно: „Аншлаг
„Аншлаг —для нас это звучало, как „кушать подано, обед на столе . Но мы не могли победить тифа и холеры. Каждый вечер под веселые и бодрые звуки нашего оркестра на манеж выходили тоже бодрые и веселые артисты. А за кулисами почти ежедневно в то же время, когда шло представление, до и после своих выступлений артисты сколачивали гробы и красили их черной краской.
Клоун Шафрик, стоявший со мной и с Я. Копельн во главе коллектива, был у нас старшим гробовщиком. Страшно было смотреть на его утомленное лицо, с несмытым после комического антрэ гримом, вечно склоненным над сколачиваемым десятым, двадцатым, двадцать пятым гробом. Откуда бралась у этого человека энергия, чтобы каждый вечер веселить зрителей, каждое утро рыть могилы; каждый день репетировать и каждую ночь стругать, сколачивать гробы?
Это было шесть — семь лет назад. Сегодня об этом уже можно писать. Это уже прошло. От этого осталось только щемящее чувство в сердце, только память об умерших товарищах артистах, только нестройный ряд бугорков, почти братская могила, на Самарском кладбище. Там в этом нестройном ряде— и могила моей матери, и могилы матерей, отцов, детей моих товарищей.
Сегодня об этом можно писать. И пусть прочтут те, кто был в те дни в Самаре, кто видел нас в манеже, и пусть скажут, что каждый из нас честно исполнял обязанности циркового артиста и гражданина, честно своей работой заставлял зрителей, пришедших отдохнуть на 2 — 3 часа в цирк, забыть об ужасах голода.
Самара!.. И все же с этим словом в памяти связаны и хорошие, светлые воспоминания. По 1925 год дружно и неустанно наш коллектив продолжал свою работу. Циркачи знают, как трудно одной труппе продержаться в одном городе три — четыре сезона подряд. Но наш коллектив уже не был „труппой , уже не был коллективом, это была одна дружная семья с зрителями, сродненная общим горем, общей радостью, общей работой. И память о Самаре связана со светлой памятью о товарищах артистах и о товарищах, работавших в Самарском Губисполкоме и Губоно и приходивших всегда к нам на помощь в эти тяжелые страшные годы.
Они не только приходили на помощь, они приносили нам громадную моральную поддержку, они создали в нас уверенность, что мы делаем общественнонеобходимое дело, что мы те же красноармейцы, но
не на фронте гражданской войны, а красноармейцы на фронте борьбы за бодрый дух и уверенность в победе.
В. ШЕРРОНИ
ВИТТОРИО ШЕРРОНИ