шемъ азіатскомъ базарѣ... Полагаю впрочемъ, что мы при этомъ сравненіи дали бы аркадянамъ не мало очковъ впередъ. «Сказано, что Азія!...»
Кто именно такъ выразился, я не помню, но это восклицаніе невольно рвется у меня съ языка, когда я возобновляю въ своей памяти дни, прожитые мною на ярмаркѣ, въ вѣчномъ водоворотѣ самыхъ разнообразныхъ образовъ, запаховъ и звуковъ. Вотъ и теперь: сижу я спокойно дома, за письменнымъ столомъ, а въ ушахъ то и дѣло раздается—то гортанный хрипъ азіата, то надтреснутая нота арфистки съ длиннымъ шлейфомъ или столь же гармоничный визгъ какой-нибудь полураздѣтой шведской пѣвицы, то кривъ ограбленнаго человѣка, то шаривари жидовскаго оркестра, то, наконецъ, путанная, пьяная рѣчь загулявшаго купца... Передъ умственнымъ окомъ возстаютъ сотни разнообразныхъ лицъ и фигуръ; но правдѣ говоря, есть между ними фигурки очень пріятныя, но... это ужь дѣло чисто-субъективное и не могущее интересовать читателя,—онъ ждетъ отъ меня воспоминаній о Нижнемъ. * *
*
«Къ Макарью съѣздить—два дѣла сдѣлать: поторговать да попировать»...
Вотъ поговорка, сложенная издавна московскимъ купечествомъ. Торгъ и веселье на Макарьевской дѣйствительно идутъ въ самыхъ грандіозныхъ размѣрахъ. Гдѣ вы встрѣтите такое количество рыбы и чаю? Гдѣ вы найдете столько арфистокъ?—Нигдѣ, кромѣ Нижняго. И любитъ за то ярмарку нашъ торговый человѣкъ, которому такъ удобно тамъ, подъ прикрытіемъ «дѣла», развернуться во всю ширь и безъ того широкой русской натуры, вдали отъ зоркихъ сосѣдей и не менѣе зоркой супруги. И любо же, въ самомъ дѣлѣ, здѣсь! Напьешься,—въ часть не возьмутъ; побьешь, — ну, самого побьютъ, а къ мировому не потянутъ; полюбить захочешь,—тряхни рублемъ, и обоймутъ тебя не только спеціальныя «пастушки» Нижегородской ярмарки, но даже горничныя, швеи, прачки и мелкія чиновницы со всего Нижняго-Новгорода... Увѣряю васъ, я не клевещу на Нижній: эти факты засвидѣтельствованы оффиціально.
Бываютъ случаи жестокости и со стороны «пастушекъ», но, разумѣется, только временно, до перваго хорошаго ужина и до перваго подарка. Въ томъ нумерѣ гостиницы, гдѣ мнѣ пришлось остановиться, я нашелъ оригинальное письмо, которое и привожу почти буквально:
«Дорогая моя! Первымъ дольгомъ желаю вамъ добраго здоровья и всякаго благополучія, во-вторихъ если желательно вамъ узнать объ маимъ здоровья, славу Богу, живъ и здоровъ, отъ высшаго Создателя желаю вамъ быть здоровымъ. Въ моемъ жизны перьвый не счать случилься со мную въ Разсѣй, чтобы я васъ на первій встречъ былъ люблюнъ! Не знаю, когда буду счасливый, мадмозель, вы са мную такъ ностопаите! Богъ вамъ не дасть счасть... Втой разъ, когда я васъ Московѣ видалъ, некакъ я не думалъ, чтобы я буду такой счастливій. Слава Богу, пришлось мнѣ счастливій минутъ съ вами говорить. Когда и вась въ ярмаркѣ встречалъ, будьто бы везъ ярмарку мнѣ дарили! Отъ радусти день и ночь я пьянствувалъ! А настоящіе время я нахажусъ какъ сумошедшій. Мадмозель, прошу васъ извиненіе объ этомъ, когда я у васъ былъ выпившій, можетъ бытъ чемъ небудь я васъ обидилъ? Кроме того, когда я васъ выжу, я ни бываю въ своемъ духе; душа мая начинаетъ гарете, не магу собую совладѣться! Вы не думайте, чтобы мое удовулстіе только чтобы съ вами привести время въ ярмаркѣ,— нетъ, не думаите такъ! Я желаю отъ Бога, чтобы съ вами мѣстѣ окончатъ сваю жизни, не то что на время!... Мадмазель! покорнѣйше васъ прошу: будьте такъ добрѣе, зайдите въ маю положеніе, не отъ кажите моего прозбу, утешайте моего серпу чѣмъ небудь, пишите по крайнѣй мѣръ отвѣтъ на этотъ письмо ко мнѣ. Астаюсь любящій васъ Исмаилъ Гаджіевъ. 1 августа 1877 года».
Бѣдный Измаилъ Гаджіевъ! Думалъ ли онъ, что нынѣшняя ярмарка принесетъ ему и столько радости, и столько горя? Увидѣлъ свою пастушку, потомъ «запьянствовалъ» и «сталъ какъ сумасшедшій»... Будемъ надѣяться, что мѣстная пастушка «зашла въ его положеніеи оцѣнила его искреннюю любовь. Жаль, что я не владѣю кистью Гоггарта, а то я представилъ бы вамъ и пишущаго Измаила, и даму его сердца, а потомъ ихъ обоихъ... въ вертепѣ у Кузнецова, по всей вѣроятности, въ сладкомъ созерцаніи не смѣющихъ танцевать, но все таки нѣжно дергающихъ руками и ногами дѣвицъ... **
*
Надѣюсь, читатель не потребуетъ отъ меня ни «систематичностивъ бѣглыхъ замѣткахъ, ни подробныхъ свѣдѣній объ ярмарочной торговлѣ. Одно, пожалуй, скажу: окончилась благополучно, къ общему удивленію и удовольствію. А вѣдь ужь какъ плакали наши коммерсанты въ началѣ августа! И мобилизацію проклинали, и на недостатокъ въ деньгахъ жаловались, и прочая, и прочая. Кончилось тѣмъ, что мѣстные банки не знаютъ, куда свободные капиталы дѣвать, Значитъ, только банки и могутъ теперь затянутъ: «Унеси ты мое
горе, быстра рѣченька съ собой!...» Въ прошлые годы бывало наоборотъ: разныя конторы танцовали самую отчаянно веселую сарабанду, учитывая векселя; радовались даже и тѣ купцы, которые попросту въ кредитъ отдавали товаръ, но эта радость кончалась горемъ:
«Торговали—веселились, сосчитали—прослезились!... »
Прослезились потому, что безтолковый кредитъ повелъ къ недочетамъ въ платежахъ.
Нынѣшній годъ не таковъ, слава Богу, и если торговля шла не особенно бойко, за то она шла прочно...
Однако, поѣдемте на Откосъ, но примѣру всякаго отдыхающаго отъ дѣлъ жителя ярмарки.
* *
*
По правдѣ говоря, самый процессъ путешествія къ знаменитому Откосу вовсе не можетъ назваться поѣздкой увеселительной. Надо проѣхать грязныя улицы ярмарки, миновать грязную набережную и мостъ черезъ Оку (вообще, грязь тутъ капитальная, какъ капитальны и ярмарочные обороты), — и тогда только вы доберетесь до нагорнаго берега рѣки, на верхней площадкѣ котораго, подъ защитой своего стариннаго кремля, расположился настоящій Нижній-Новгородъ, эта «третья столица Россіи», по отзыву графа Румянцева. Тутъ, по улицамъ, возлѣ набережной, опять-таки грязь и грязные мрачные дома, занятые преимущественно трактирами и банями, куда охотно забѣгаютъ нижегородскіе «пастухи» и «пастушки»... Знаменитый Бейль, посѣтивши какой-то источникъ въ Пиренеяхъ, воскликнулъ: «où lavera-t-on ceux qui se lavent ici?»... Взглянувши на отвратительныя убѣжища свободной ярмарочной любви, вы невольно почувствуете желаніе воскликнуть тоже самое... А вѣдь, что мудренаго,—на мѣстѣ, вотъ, этихъ бань стоялъ, можетъ-быть, домъ Кузьмы Захарыча Сухорука? По крайней мѣрѣ, преданіе намекаетъ на это...
Вотъ и живописный оврагъ полувысохшей Почайны. Не шутите съ этой рѣкой: въ день погибели Нижняго, она выйдетъ изъ береговъ и зальетъ все... Хоть и не вполнѣ понятно, какимъ образомъ она взберется на городскія высоты, вмѣсто естественнаго пути внизъ, на Оку и на Волгу, но... вѣдь преданія тогда и хороши, и поэтичны, когда они противоестественны!
А до Откоса все еще далеко. Длинная, длинная, вырѣзанная въ горѣ, извилистая дорога ведетъ васъ на верхъ, къ городскому кремлю. Долго, долго испытываютъ ваше терпѣніе нижегородскія клячи, медленно таща экипажъ но горному склону. Вотъ и кремлевскія стѣны, вотъ и первыя аллеи парка или рощи, которая густою зеленью одѣваетъ вою кручу Откоса. Тамъ и сяиъ мелькаютъ, въ листвѣ, румяныя кисти рябины; бѣгутъ внизъ усыпанныя пескомъ дорожки и тропинки; вотъ и площадка: за нею опять идетъ обрывомъ густой лѣсъ, а его подошва упирается прямо въ берегъ, который омываютъ мутныя волны матушки Волги, убѣгающей далеко, далеко, къ самому горизонту.
Этотъ крутой, лѣсистый берегъ съ его открытой площадкой, какъ съ лучшимъ point de vue, и есть «Откосъ». **
Склонны ли вы къ поэзіи, читательница?
— Да, въ извѣстное время, при извѣстной обстановкѣ...
Совершенно вѣрно. Позвольте мнѣ только дополнить вашу фразу, n’en déplaise à monsieur votre mari
Я видѣлъ на Откосѣ двѣ супружескихъ четы, давно уже перешагнувшихъ роковыя границы медоваго мѣсяца. Подобную чету вы всегда отличите отъ сотни другихъ паръ и на бульварѣ, и въ любомъ общественномъ мѣстѣ. Сосредоточенная молчаливость и равнодушная холодность вдвоемъ, оживленіе въ присутствіи третьяго лица—вотъ, отличительные признаки гуляющей семьи. Зачѣмъ супруги будутъ мѣняться впечатлѣніями, когда они уже предугадываютъ эти впечатлѣнія, благодаря долгому опыту совмѣстной жизни? Мужъ и жена слишкомъ знаютъ другъ друга, хотя бы они другъ друга и не понимали. Вы. можетъ-быть, сочтете за парадоксъ послѣднюю мою фразу, но въ сущности она психологически вѣрна... Хорошо знающіе самихъ себя супруги могучъ быть экстенсивны—только при необычайно-сильномъ толчкѣ извнѣ...
Такимъ толчкомъ нельзя считать сухую и однообразную, въ ея красотѣ, картину Откоса. Вотъ почему тѣ двѣ нары, о которыхъ я упомянулъ раньше, и оставались совершенно равнодушны ко всему, кромѣ дымившихся передъ ними стакановъ чаю... Бѣдная поэзія!
Но если, читательница, вы еще свободны отъ цѣпей Гимена, или если эти цѣпи еще на столько новы и непривычны, что кажутся вамъ тяжестью сладкой и желанной, - о, тогда небогатая эффектами, строгая природа русской равнины покажется вамъ освѣщенною и смягченною самымъ кроткимъ и нѣжнымъ колоритомъ! Если ваше сердце бьется но одному камертону съ другимъ; если ваша рука лежитъ въ другой, нервно дрожащей, рукѣ; если вашъ взоръ отъ безграничной шири Волги и ея зеленыхъ береговъ можетъ от
Кто именно такъ выразился, я не помню, но это восклицаніе невольно рвется у меня съ языка, когда я возобновляю въ своей памяти дни, прожитые мною на ярмаркѣ, въ вѣчномъ водоворотѣ самыхъ разнообразныхъ образовъ, запаховъ и звуковъ. Вотъ и теперь: сижу я спокойно дома, за письменнымъ столомъ, а въ ушахъ то и дѣло раздается—то гортанный хрипъ азіата, то надтреснутая нота арфистки съ длиннымъ шлейфомъ или столь же гармоничный визгъ какой-нибудь полураздѣтой шведской пѣвицы, то кривъ ограбленнаго человѣка, то шаривари жидовскаго оркестра, то, наконецъ, путанная, пьяная рѣчь загулявшаго купца... Передъ умственнымъ окомъ возстаютъ сотни разнообразныхъ лицъ и фигуръ; но правдѣ говоря, есть между ними фигурки очень пріятныя, но... это ужь дѣло чисто-субъективное и не могущее интересовать читателя,—онъ ждетъ отъ меня воспоминаній о Нижнемъ. * *
*
«Къ Макарью съѣздить—два дѣла сдѣлать: поторговать да попировать»...
Вотъ поговорка, сложенная издавна московскимъ купечествомъ. Торгъ и веселье на Макарьевской дѣйствительно идутъ въ самыхъ грандіозныхъ размѣрахъ. Гдѣ вы встрѣтите такое количество рыбы и чаю? Гдѣ вы найдете столько арфистокъ?—Нигдѣ, кромѣ Нижняго. И любитъ за то ярмарку нашъ торговый человѣкъ, которому такъ удобно тамъ, подъ прикрытіемъ «дѣла», развернуться во всю ширь и безъ того широкой русской натуры, вдали отъ зоркихъ сосѣдей и не менѣе зоркой супруги. И любо же, въ самомъ дѣлѣ, здѣсь! Напьешься,—въ часть не возьмутъ; побьешь, — ну, самого побьютъ, а къ мировому не потянутъ; полюбить захочешь,—тряхни рублемъ, и обоймутъ тебя не только спеціальныя «пастушки» Нижегородской ярмарки, но даже горничныя, швеи, прачки и мелкія чиновницы со всего Нижняго-Новгорода... Увѣряю васъ, я не клевещу на Нижній: эти факты засвидѣтельствованы оффиціально.
Бываютъ случаи жестокости и со стороны «пастушекъ», но, разумѣется, только временно, до перваго хорошаго ужина и до перваго подарка. Въ томъ нумерѣ гостиницы, гдѣ мнѣ пришлось остановиться, я нашелъ оригинальное письмо, которое и привожу почти буквально:
«Дорогая моя! Первымъ дольгомъ желаю вамъ добраго здоровья и всякаго благополучія, во-вторихъ если желательно вамъ узнать объ маимъ здоровья, славу Богу, живъ и здоровъ, отъ высшаго Создателя желаю вамъ быть здоровымъ. Въ моемъ жизны перьвый не счать случилься со мную въ Разсѣй, чтобы я васъ на первій встречъ былъ люблюнъ! Не знаю, когда буду счасливый, мадмозель, вы са мную такъ ностопаите! Богъ вамъ не дасть счасть... Втой разъ, когда я васъ Московѣ видалъ, некакъ я не думалъ, чтобы я буду такой счастливій. Слава Богу, пришлось мнѣ счастливій минутъ съ вами говорить. Когда и вась въ ярмаркѣ встречалъ, будьто бы везъ ярмарку мнѣ дарили! Отъ радусти день и ночь я пьянствувалъ! А настоящіе время я нахажусъ какъ сумошедшій. Мадмозель, прошу васъ извиненіе объ этомъ, когда я у васъ былъ выпившій, можетъ бытъ чемъ небудь я васъ обидилъ? Кроме того, когда я васъ выжу, я ни бываю въ своемъ духе; душа мая начинаетъ гарете, не магу собую совладѣться! Вы не думайте, чтобы мое удовулстіе только чтобы съ вами привести время въ ярмаркѣ,— нетъ, не думаите такъ! Я желаю отъ Бога, чтобы съ вами мѣстѣ окончатъ сваю жизни, не то что на время!... Мадмазель! покорнѣйше васъ прошу: будьте такъ добрѣе, зайдите въ маю положеніе, не отъ кажите моего прозбу, утешайте моего серпу чѣмъ небудь, пишите по крайнѣй мѣръ отвѣтъ на этотъ письмо ко мнѣ. Астаюсь любящій васъ Исмаилъ Гаджіевъ. 1 августа 1877 года».
Бѣдный Измаилъ Гаджіевъ! Думалъ ли онъ, что нынѣшняя ярмарка принесетъ ему и столько радости, и столько горя? Увидѣлъ свою пастушку, потомъ «запьянствовалъ» и «сталъ какъ сумасшедшій»... Будемъ надѣяться, что мѣстная пастушка «зашла въ его положеніеи оцѣнила его искреннюю любовь. Жаль, что я не владѣю кистью Гоггарта, а то я представилъ бы вамъ и пишущаго Измаила, и даму его сердца, а потомъ ихъ обоихъ... въ вертепѣ у Кузнецова, по всей вѣроятности, въ сладкомъ созерцаніи не смѣющихъ танцевать, но все таки нѣжно дергающихъ руками и ногами дѣвицъ... **
*
Надѣюсь, читатель не потребуетъ отъ меня ни «систематичностивъ бѣглыхъ замѣткахъ, ни подробныхъ свѣдѣній объ ярмарочной торговлѣ. Одно, пожалуй, скажу: окончилась благополучно, къ общему удивленію и удовольствію. А вѣдь ужь какъ плакали наши коммерсанты въ началѣ августа! И мобилизацію проклинали, и на недостатокъ въ деньгахъ жаловались, и прочая, и прочая. Кончилось тѣмъ, что мѣстные банки не знаютъ, куда свободные капиталы дѣвать, Значитъ, только банки и могутъ теперь затянутъ: «Унеси ты мое
горе, быстра рѣченька съ собой!...» Въ прошлые годы бывало наоборотъ: разныя конторы танцовали самую отчаянно веселую сарабанду, учитывая векселя; радовались даже и тѣ купцы, которые попросту въ кредитъ отдавали товаръ, но эта радость кончалась горемъ:
«Торговали—веселились, сосчитали—прослезились!... »
Прослезились потому, что безтолковый кредитъ повелъ къ недочетамъ въ платежахъ.
Нынѣшній годъ не таковъ, слава Богу, и если торговля шла не особенно бойко, за то она шла прочно...
Однако, поѣдемте на Откосъ, но примѣру всякаго отдыхающаго отъ дѣлъ жителя ярмарки.
* *
*
По правдѣ говоря, самый процессъ путешествія къ знаменитому Откосу вовсе не можетъ назваться поѣздкой увеселительной. Надо проѣхать грязныя улицы ярмарки, миновать грязную набережную и мостъ черезъ Оку (вообще, грязь тутъ капитальная, какъ капитальны и ярмарочные обороты), — и тогда только вы доберетесь до нагорнаго берега рѣки, на верхней площадкѣ котораго, подъ защитой своего стариннаго кремля, расположился настоящій Нижній-Новгородъ, эта «третья столица Россіи», по отзыву графа Румянцева. Тутъ, по улицамъ, возлѣ набережной, опять-таки грязь и грязные мрачные дома, занятые преимущественно трактирами и банями, куда охотно забѣгаютъ нижегородскіе «пастухи» и «пастушки»... Знаменитый Бейль, посѣтивши какой-то источникъ въ Пиренеяхъ, воскликнулъ: «où lavera-t-on ceux qui se lavent ici?»... Взглянувши на отвратительныя убѣжища свободной ярмарочной любви, вы невольно почувствуете желаніе воскликнуть тоже самое... А вѣдь, что мудренаго,—на мѣстѣ, вотъ, этихъ бань стоялъ, можетъ-быть, домъ Кузьмы Захарыча Сухорука? По крайней мѣрѣ, преданіе намекаетъ на это...
Вотъ и живописный оврагъ полувысохшей Почайны. Не шутите съ этой рѣкой: въ день погибели Нижняго, она выйдетъ изъ береговъ и зальетъ все... Хоть и не вполнѣ понятно, какимъ образомъ она взберется на городскія высоты, вмѣсто естественнаго пути внизъ, на Оку и на Волгу, но... вѣдь преданія тогда и хороши, и поэтичны, когда они противоестественны!
А до Откоса все еще далеко. Длинная, длинная, вырѣзанная въ горѣ, извилистая дорога ведетъ васъ на верхъ, къ городскому кремлю. Долго, долго испытываютъ ваше терпѣніе нижегородскія клячи, медленно таща экипажъ но горному склону. Вотъ и кремлевскія стѣны, вотъ и первыя аллеи парка или рощи, которая густою зеленью одѣваетъ вою кручу Откоса. Тамъ и сяиъ мелькаютъ, въ листвѣ, румяныя кисти рябины; бѣгутъ внизъ усыпанныя пескомъ дорожки и тропинки; вотъ и площадка: за нею опять идетъ обрывомъ густой лѣсъ, а его подошва упирается прямо въ берегъ, который омываютъ мутныя волны матушки Волги, убѣгающей далеко, далеко, къ самому горизонту.
Этотъ крутой, лѣсистый берегъ съ его открытой площадкой, какъ съ лучшимъ point de vue, и есть «Откосъ». **
Склонны ли вы къ поэзіи, читательница?
— Да, въ извѣстное время, при извѣстной обстановкѣ...
Совершенно вѣрно. Позвольте мнѣ только дополнить вашу фразу, n’en déplaise à monsieur votre mari
Я видѣлъ на Откосѣ двѣ супружескихъ четы, давно уже перешагнувшихъ роковыя границы медоваго мѣсяца. Подобную чету вы всегда отличите отъ сотни другихъ паръ и на бульварѣ, и въ любомъ общественномъ мѣстѣ. Сосредоточенная молчаливость и равнодушная холодность вдвоемъ, оживленіе въ присутствіи третьяго лица—вотъ, отличительные признаки гуляющей семьи. Зачѣмъ супруги будутъ мѣняться впечатлѣніями, когда они уже предугадываютъ эти впечатлѣнія, благодаря долгому опыту совмѣстной жизни? Мужъ и жена слишкомъ знаютъ другъ друга, хотя бы они другъ друга и не понимали. Вы. можетъ-быть, сочтете за парадоксъ послѣднюю мою фразу, но въ сущности она психологически вѣрна... Хорошо знающіе самихъ себя супруги могучъ быть экстенсивны—только при необычайно-сильномъ толчкѣ извнѣ...
Такимъ толчкомъ нельзя считать сухую и однообразную, въ ея красотѣ, картину Откоса. Вотъ почему тѣ двѣ нары, о которыхъ я упомянулъ раньше, и оставались совершенно равнодушны ко всему, кромѣ дымившихся передъ ними стакановъ чаю... Бѣдная поэзія!
Но если, читательница, вы еще свободны отъ цѣпей Гимена, или если эти цѣпи еще на столько новы и непривычны, что кажутся вамъ тяжестью сладкой и желанной, - о, тогда небогатая эффектами, строгая природа русской равнины покажется вамъ освѣщенною и смягченною самымъ кроткимъ и нѣжнымъ колоритомъ! Если ваше сердце бьется но одному камертону съ другимъ; если ваша рука лежитъ въ другой, нервно дрожащей, рукѣ; если вашъ взоръ отъ безграничной шири Волги и ея зеленыхъ береговъ можетъ от